Поймав ползающего или летающего поблизости жука, убив его о землю и обработав точно так же, как и самец, самка прячет добычу уже по–своему: всегда (семнадцать раз подряд!) засовывая его под кустик полыни и закладывая сверху мелкими камешками.
Один раз самец отловил жука, ободрал ему ноги и крылья, подлетел к самке, передал его ей из клюва в клюв (весенний презент в период ухаживания; в преддверии, так сказать, 8 марта), а она уже сама этот подарочек припрятала.
Красота. Сегодня избыток корма, но уже завтра (или даже через несколько часов, в горах это ― обычное дело) погода запросто может неожиданно измениться; все насекомые вообще попрячутся, ищи потом, чем поживиться. А так ― полно запасов по укромным углам. Не уползут, не улетят. И не умыкнет никто: территория охраняется, самец гоняет посторонних конкурентов со своего гнездового участка, так что не сунешься.
А то, что прячут каждый по–своему, это уже индивидуальность характеров, очевидная каждому, кто не сочтет за труд понаблюдать внимательно хотя бы десять минут за парой даже самых прозаических воробьев. Недооцениваем мы разнообразие бытия…
Выражаясь же биологическим языком, это достоверная индивидуальная специализация кормодобывания. А дальше надо заводить разговор про потенциальное снижение внутривидовой кормовой конкуренции и про индивидуальные кормовые ниши. Но это для орнитологов, которым делать нечего, а самим‑то поползням лишь бы жуков побольше нахапать, пока возможность есть…
Интересно, едят они потом каждый из своих загашников или припрятанное супругом тоже? А то ведь семейная жизнь семейной жизнью, но свои‑то перья ближе к телу…»
«ПАРОКСИЗМ ДОВОЛЬСТВА»
Внимание султана… привлекло одно любопытное дерево с желтым стволом и красными листьями. Пока он рассматривал диковинное дерево, к нему прилетели красные и зеленые птицы, и одна из красных принялась клевать кору этого дерева, а зеленая у нее спросила:
― Почему ты не ешь плоды?..
(Хорасанская сказка)
«2 марта…. Тепло и солнечно; в холмах повсеместно идет массовый лет нехрущей. Жирные вкусные жуки видны везде в воздухе, лазают по растениям, ползают по земле. Абсолютно все виды насекомоядных птиц перешли сейчас на этот массовый корм. Многие используют новые, ранее нетипичные для себя, приемы кормодобывания, взлетая, подпрыгивая или бегая за летающими жуками.
Каменка–плясунья, наевшись до отвала, сидит на солнышке, кемаря и полуприкрыв глаза. Вокруг полно летающих жуков, птица на них не реагирует. Один жук медленно и неосмотрительно кружится почти вплотную к ней. Каменка равнодушно смотрит на него, потом, не выдержав искушения, вяло хватает его клювом, придавливает и бросает на землю. Продолжая лениво посматривать, как жук все еще шевелит лапами, каменка не расклевывает его и не ест: феерическое изобилие пищи создает пресыщение, немыслимое в обычной обстановке.
Хохлатый жаворонок, не доклевав одного жука, бросает его, кидается на соседнего, хватает, бросает (тот, слегка помятый, улетает прочь), вновь возвращается к предыдущему, недоеденному. В этот момент вплотную к птице подлетает еще один жук, жаворонок вновь отвлекается, хватает его, расклевывает и съедает, после чего снова принимаясь за недоеденного первого. Доев его, он встряхивается, распушает оперение, садится и засыпает. Еда везде, ее очень много, и она так легкодоступна!
Кормящийся неподалеку рогатый жаворонок явно голоднее прочих и проявляет куда более активный интерес к добыче, без особого труда ловя жуков и энергично их расклевывая. На его пути три самца жука оседлали одну самку, создав тем самым шевелящуюся кучу–малу. Жаворонок (самец в прекрасном весеннем оперении, с черным нагрудником и острыми черными «рожками») подходит вплотную, подозрительно рассматривает это копошащееся «нечто», но потом отходит от греха в сторону, явно предпочитая более традиционную добычу.
Точно такую же картину вижу неподалеку, но уже с хохлатым жаворонком. Этот озабоченно приближается к еще большей куче жуков, внимательно разглядывает, но не трогает. Отворачивается, а чуть позже, когда жуки расползаются, жаворонок, не успев еще отойти, вновь подскакивает к ним и по одному укокошивает двух подряд. Съедает их и тоже усаживается поспать.
Прекрасно. Совершенно особая экологическая ситуация. Плюс хрестоматийная иллюстрация того, что куча насекомых одним своим необычным видом может повысить шансы на выживание каждому из них, смутив или даже отпугнув хищника».
6
Он тотчас принялся читать заклинание, и невесть откуда появились два черных дива…
…внезапно невесть откуда взялись ангелоподобные юноши и подхватили меня под руки…
(Хорасанская сказка)
Через год после первой встречи орлов мне представилась возможность посетить один из наиболее обещающих и манящих районов Западного Копетдага, к которому я особенно стремился, ― долину реки Чандыр, примыкающую непосредственно к границе с Ираном. Мы отправились туда вместе с Сережкой Переваловым и Сашкой Филипповым ― сотрудниками недавно созданного на Сумбаре Сюнт–Хасардагского заповедника, с которыми общались к тому времени уже не один год.
Перевалов ― зоолог, свободный художник и таксидермист; худощавый, высокий и с соответствующей своему характеру беззаботной артистической внешностью. Филиппов (которого все зовут «Кот») ― орнитолог и мотогонщик (порядком попугавший меня в свое время, возя на мотоцикле) с обликом свирепого бородатого пирата. Давным–давно в аварии он потерял мизинец на ноге. Поэтому, когда на остановке в маршруте мы отдыхали, разувшись и задрав ноги, Сашка, зажав в огромном загорелом кулаке охотничий тесак, скрежеща оскаленными зубами и обещая нам худшее, расхаживал вокруг нас, оставляя на мягкой дорожной пыли четырехпалые следы, на что мы, в ужасе закатывая глаза, шептали пересохшими губами: «Беспалый!..»
Перевалова я впервые встретил очень давно, на биостанции МГУ, когда сам был школьником, а он ― студентом. Зоология ведь привлекательна еще и тем, что вновь и вновь сводит вас при самых разных обстоятельствах с уже знакомыми людьми («слой тонок»).
Через одиннадцать лет, поздно вечером, я сидел в Кара- Кале на переговорном пункте при почте, кутаясь в штормовку в вечерней прохладе никогда не отапливаемого азиатского помещения и ожидая, когда телефонистка соединит меня наконец с Москвой.
Я рассматривал затертые плечами ожидающих стены с многочисленными нацарапанными на них инициалами и гнездо деревенской ласточки, прилепленное под самым потолком. Птенцы в нем были уже большие, иногда они шевелились и попискивали в своем беспокойном птичьем сне.
Взрослая ласточка (мамаша), сонно сидящая на гнезде рядом с ними, время от времени оживлялась, спархивала к засиженной мухами лампочке без плафона и склевывала со стенки какое‑нибудь насекомое из множества роящейся на свет мошкары.
Самец здесь же сидит на проводе вплотную к гнезду; раз попытался было подсесть в гнездо к самке, но она его встретила склочным щебетанием и безоговорочно выперла назад на провод. Сидит себе, а что поделаешь? Ночует на кушетке…
Вот самка снова слетела к лампе, снова вернулась на гнездо; уселась, кемарит. Вдруг вытянулась на ногах, вновь спорхнула к лампе, села на изогнутый электрический провод, пытаясь дотянуться клювом до сидящей на стенке особенно крупной моли, ― не достает, не получается; попробовала опять ― опять безрезультатно. Я автоматически считаю ее потуги. Упорная птица безуспешно пыталась склюнуть моль двенадцать раз подряд, потом вдруг защебетала истошно на весь переговорный пункт (матерится, что не достать), раздраженно пошваркала клювом о провод (классика; все как в учебнике этологии: конфликт эмоций, видит око, да зуб неймет); еще четыре раза попробовала дотянуться до неподвижной, одуревшей от света козявки, но не достать. Ласточка вернулась на гнездо и начала неторопливо чиститься.