Выбрать главу

С этого крамольно–несерьезного вопроса в моей голове начинается уже другая, абсолютно ненаучная дискуссия…

А ведь сегодня 8 Марта. Эх, как мы с погранцами горевали, что девок с нами нет… Поздравить некого…

Горячий привет трудящимся женщинам Востока! И Запада. Как странно, что я здесь, а не охочусь в семь утра за цветами на Курском вокзале.

Пока. Чаче привет, а Ленке и Эммочке передай там от меня запоздалые поздрав­ления».

18

…Опечаленн­ый, по­шел он дальше и вско­ре до­стиг бе­рега реки…

(Хорас­анская сказка)

Возвращаясь к лагерю, мы с Котом застали Перевалова сосредоточенно втыкаю­щим прутики в мокрую грязь на проти­воположном берегу. Увидев нас, он довольно осклабился, растопорщив черные усы, ― отмечал уровень уже начинающей спадать воды.

Соображая, как перебраться через стремнину, мы начали перекидывать Сереге вещи (Чандыр в этом месте течет в глу­боком русле, но сам не шире четырех–пяти метров), чтобы уже потом перейти самим. Когда я перебрасывал сапог с засу­нутыми в него штанами, кто‑то сказал что‑то, вызвавшее у меня смех (типа того, что «…вот если бы пива купили, то ничего бы и не было…»), в результате чего я размахнулся неправильно и сапог мой, вместо того чтобы перелететь через бурля­щий мутный по­ток, празднично взмыл свечкой высоко вверх, замер в воздухе на долю секунды, а потом торжественно плюхнулся в волны и стремительно понесся вниз по течению. Кот аж присел, корчась от хохота, а Перевалов самоотверженно бросился за сапогом и поймал его («Спасибо, друг!»). В моем печальном положении оказаться без шта­нов, да еще и в одном сапоге…

Когда Серега вылез, мы увидели, что у кромки воды чуть выше по течению стоит разгуливающий на самовыпасе вер­блюд и с обычным верблюжьим высокомерием пренебрежительно рассматривает нас, суетящихся около воды.

Не успел грубый Филиппов, уже открывший было рот, высказаться по этому пово­ду, как верблюд, наступив на мокрую глину, поскользнулся и, предсмертно заорав на всю округу пронзительно–трубным человеческим басом, рухнул в воду… Корабль пу­стыни поплыл!

Вот тут уж мы потешились (я даже забыл про свой живот), наблюдая, как он выка­рабкивается из воды по скользкому бе­регу, а потом стремительной рысью несется на своих длинных ногах прочь от предательской реки в родную пыльную пу­стыню… Ни­когда в жизни раньше я не видел до смерти напуганного, истошно ревущего вер­блюда, барахтающегося в реке, и никогда больше не увижу, это уж точно.

19

― О благородн­ый юно­ша! Ка­кими судьбами по­пал ты в наши края?..

(Хорас­анская сказка)

Прошел еще год, и следующей весной я пригласил с собой на Чандыр, все в то же место, нового человека ― Романа Игнева.

Попав в заповедник сразу после окончания университета, этот колоритный юноша буквально рыл землю, вживаясь в по­левую работу и в природу Копетдага.

Я рассказал ему все, что было у меня к тому моменту по ястребиному орлу, и ре­шил втянуть его в свои поиски, свозив на гнездовую территорию той пары, что была найдена у Казан–Гау в прошлом году, показав фасциатусов и заразив юную душу обаянием этой птицы.

ЧАНДЫР

…Кто ты та­кой и что при­вело тебя в столь отдаленные края, куда испокон веков не ступала нога чужестранца?

(Хорас­анская сказка)

«16 мая. Дорогая Клара!

Сегодня, сейчас, пишу тебе в прекрасной обстановке. Сижу на спальнике в очень особом для себя месте ― в паре ки­лометров от иранской границы, у подножия скалы со звучным названием Казан–Гау. Уже десять часов вечера, и пришлось включить фонарь. Пасмурно, с Ирана натягивает облачность. Сижу в футболке и в куртке: про­хладно, дневные перегревы почти забыты (впрочем, сегодня и не было особенно жарко).

Надо все же найти побольше про Н. А. Зарудного, написавшего в 1896 году «Орни­тологическую фауну Закаспийского края». Потрясающая личность. Он в одиночку прошел весь Копетдаг, исследовал, путешествуя с караванами верблюдов, значи­тельную часть всей нашей Средней Азии; закаспийские провинции Ирана, Сеистан, Белуджистан; посвятил орнито­логии и своим экспедициям всю жизнь. Собрал по пти­цам такое, что и при нынешних возможностях не всякий сде­лает. Уникальный чело­век, великолепный зоолог, особая судьба, умер загадочно.

Официально он ведь вообще ученым не был. Окончил учительскую семинарию (иду по его стопам), большую часть жиз­ни работал преподавателем кадетского кор­пуса (здесь несовпадение: я преподаю скорее в институте для благородных де­виц), еле сводя концы с концами (точная, можно сказать, аналогия), маясь казенной обста­новкой (у меня, к счастью, со­всем не так) и вырываясь в свои экспедиции лишь в свободное время и без какой‑либо финансовой поддержки.

(Прошу не рассматривать самосравнения себя с ним как манию величия; просто у меня с этим историческим лицом все время что‑то вроде внутреннего диалога с раз­рывом в сто лет: свои реплики мысленно произношу, а его возможную реак­цию до­мысливаю.)

Лишь позже, прославившись своими изысканиями и многочисленными публикация­ми, он был поддержан Русским геогра­фическим обществом; А. П. Семенов–Тян–Шанский им откровенно восхищался.

Но сейчас я думаю о том, сколько ночей Зарудный провел вот так, сидя у костра в жаре и в холоде. И без вот такого фо­наря… Как писал о нем уже упомянутый знаме­нитый Семенов–Тян–Шанский: «…не забуду и тех душных ночей, когда он, пренебре­гая дневной усталостью, до утренней зари при свете убогого фонаря–коптилки пре­парировал добытых днем птиц, успевая в то же время ловить и прилетающих на свет огня насекомых, и деятельных только в эти часы гекконов и других ночных гадов и млекопитающих…»

Уму непостижимо. Для такого не просто увлеченным и двужильным надо быть, для такого надо иметь особо ядреное конджо. Ну, ладно.

На этот раз я в поле с Романом Игневым ― новым молодым сотрудником запо­ведника. Он только что после универси­тета, мечтает заниматься млекопитающими; буквально пашет как танк, приобщаясь к природе Копетдага.

Выезжали сегодня на Чандыр, как всегда в Туркмении: договорились с Рахманом на семь утра ― выехали в десять. И то хлеб. Уж пора привыкнуть, но никак не могу; взял Рахмана за жабры:

― Во сколько мы договорились встречаться?

— В сэмь.

― А ты во сколько встал?

― В восэмь. ― Он смотрит на меня с обезоруживающим чистосердечным просто­душием.

― Ну, ладно, встал в восемь, а почему приехал в десять?!

― А бэнзын?

― Что бензин?! Ты вчера заправиться не мог?

― Но ведь мы же сыгодня едэм, а не вчыра… ― Видя, что все у меня внутри ки­пит, он решает меня успокоить, заодно подведя итог несерьезному, на его взгляд, разговору: ― Да не волнуйся ты, Сыргэй, доедем куда нада!

Мне становится смешно, потому что сердиться на Рахмана всерьез я не могу: у него тринадцать дочерей, а он с преж­ним упорством хочет сына. У меня (как ты зна­ешь) есть (от тебя) сын (Вася), поэтому Рахман безоговорочно и с нескрывае­мой за­вистью признает во мне старшего.

Когда мы впервые встретились несколько лет назад, меня поразило, что у такого молодого мужика, почти парня, было трое детей. Через пару сезонов их было уже шестеро. Дивясь такому делу, я спросил его тогда, мол, какие перспективы? Он отве­тил: «Пака не будэт сына!» Так я год за годом и езжу в Кара–Калу, вновь и вновь встречая там неунывающего Рах­мана, ошарашивающего меня своими достижениями на поприще демографии…

Всю дорогу я скакал из кабины (в которой ехал «как начальник») в кузов («как джентльмен»), когда нам по дороге голо­совали молодые женщины–туркменки с детьми или почтенные ханумки с монистами, национальными бляхами на груди, под­биравшие многочисленные подолы, вскарабкиваясь на высокую ступеньку кабины.

На Чандыре заехали показаться погранцам на заставу, недалеко от которой как раз и расположена заветная для меня Казан–Гау. Командир, молодой капитан, встре­тил нас очень доброжелательно, просмотрел документы; на мой прощаль­ный вопрос ― можно ли ткнуться к ним в случае чего, ответил, что ― «Не положено, конечно, но какие разговоры…» ― так что на всякий пожарный прикрытие есть.