Когда ехали сегодня с этим Овезом, опять поймал себя на том, что масштаб восприятия окружающего скачет у меня от вселенского до микроскопического в одно мгновенье. Еду, смотрю на небо, на солнце, на горизонт, на горы вдалеке, на холмы поблизости. Непроизвольно ощущаю светило с планетами вокруг; всю Землю целиком ― как одну из этих планет; Евразию на Земле; Копетдаг в масштабе континента; горные хребты, долины между ними; Чандыр и другие реки, текущие по этим долинам…
Потом взгляд сам цепляется за хилый мак у дороги: тонкая ножка, алый венчик с черной серединкой. Смотрю на него из кабины одну секунду, он ― как центр Вселенной. А вокруг ― сотни тысяч таких же маков.
Рядом камень торчит из лёссового обрыва. Таких обрывов вижу десятки с одной точки, сотни за пять минут, значит, похожих камней вижу тысячи, но ведь этот камень ― особый камень! С железистыми подтеками, с неровным отбитым краем.
Ишак бредет по дороге; топор у него привязан на седле; серая лохматая веревка тянется от уздечки, белесый развод от высохшего пота на рубахе у туркмена, идущего рядом с ишаком и держащего эту веревку в руке.
И словно внутри всего этого, в каждой детали (вне зависимости от ее размера): в каждой горе, в каждом камне, в каждом цветке, в узле на затертой веревке, в летящей пчеле, в невидимой пылинке на дороге ― словно хранится внутри всего этого некое Важное Обо Всем, ― все, что мы уже знаем и чего еще не знаем про весь этот мир, про все другие миры, про будущее, про прошлое и про все вообще…
И словно все эти Части соединяются между собой в некое единое Целое почти воочию видимыми мне сейчас бесчисленными связями: хитросплетением чувств, мыслей, слов, химических реакций, молитв, снов, физических и божественных законов…
То же самое, когда траву косили: невозможно передать, как сияет на ярком солнце загорелая, идеально выбритая яйцевидная голова абсолютно туркменского Овеза, который сидит орлом на корточках среди немыслимых цветов и правит напильником косу. И не поймешь, что это такое: сон или явь, фотография из «Нэшэнл Джэографик» или японская гравюра, ажурная, как галлюцинация…
Извиняй за столь откровенную демонстрацию сентиментальных излишеств, но уж больно все это захватывает.
Привет там всем остальным моим женам; особенно ― Клаве и Зине. И Васю поцелуй».
ЯК–ИСТРЕБИТЕЛЬ
― …Не подумай, что мы готовы прирезать любого… чтобы заполучить его мясо. У нас бытует обычай убивать лишь больных.
― Зверский обычай! ― возмутился Хатем. ― Ведь многие из ваших жертв могли бы и выздороветь…
(Хорасанская сказка)
«25 мая…. В ущелье охотятся сразу три тювика. Летают в типичной своей ястребиной манере, высоко и открыто. Один подобрался, залетел со стороны солнца, резко спикировал к кустам у кромки обрыва, цапнул на лету с ветки каменного воробья и полетел пировать к ближайшим высоким деревьям.
Каменный воробей подох мгновенно и безболезненно. Стиснулась железной хваткой безжалостная лапа, когтями- кинжалами пронзившая ранимую воробьиную плоть. Поставлена запятая еще в одном экологическом предложении.
Были миллионы лет эволюции. Были поколения предков. Было отложенное яйцо, высиживающая мать, выкармливание в гнезде, растущие перья, первый полет, потом кто там знает что еще, а потом ― цап! Мелькнул силуэт, невидимый против солнца, сомкнулись ястребиные когти, екнуло последний раз воробьиное сердце, и «кутарды»: начался переход биомассы и энергии с одного трофического уровня на другой…
Два других тювика мотаются в воздухе, как прежде, но через две минуты один из них пошел в атаку точно по той же траектории, что и первый, тоже пикируя со стороны солнца. Притормозил у выступающей скалы, мгновенно подвергся жесточайшей крикливой атаке скалистой ласточки, ускорил полет и в завершающем броске нырнул в кусты. Чем кончилось ― не видел.
Круто. Вот и думай теперь: залет на жертву от солнца ― это охотничий опыт или наследственность?»
ЧТО–ТО С ФОНАРЯМИ
Много странного еще довелось увидеть визирям…
(Хорасанская сказка)
«26 мая…. Роман прислал письмо с рисунком и описанием птицы, заинтриговавшей всех сотрудников, одновременно наблюдавших ее во время общего выезда в поле. Среднего размера хищник, у которого на кистевых сгибах прямо как светятся яркие белые «фонари». Никто из присутствовавших никогда такого не видел. Мнения разделились вплоть до гипотез, уж не метки ли это какие.
Отличное сравнение: «фонари»; точно такое же впечатление было и у меня, когда впервые увидел. Это орел–карлик с его белыми кроющими на кромках крыльев».
ОДА ШЛЯПЕ
С большой осторожностью он замотал ожерелье в свою чалму, и тотчас расцвел весь край, и земля его снова стала благодатной и плодоносной…
(Хорасанская сказка)
«29 мая. Здорово, Маркыч!
…Начиная очкариком–юннатом в средней полосе, я всегда предпочитал в поле бейсбольные или иностранные военные кепки: длинный козырек защищает очки от дождя. Но южное солнце постепенно привило мне уважение к шляпе. Когда‑то и представить себе не мог, что надену шляпу.
Началось все с пограничной панамы, которой пришлось заменить кепку. Козырек кепки закрывает глаза от солнца, но не спасает обгорающие до костей уши ― они сначала покрываются пузырями, становясь, по определению Лешки Калмыкова, «как жабьи лапки», а потом облезают линяющими хлопьями.
Бедуинская повязка под кепку защищает от солнца шею и уши, но ограничивает боковой обзор, плюс полощет на ветру (да и выглядит это в Туркмении уж больно вызывающе–эксцентрично). Панама оказывается удобнее. Так что, переключившись позже на полевые шляпы, я по достоинству оценил преимущества этого величайшего достижения человеческого гения, родившегося еще на заре цивилизации.
Шляпа спасает тебя от палящего солнца, проливного дождя или липкого снега, падающего тяжелыми хлопьями на очки и за шиворот. На нее гораздо удобнее надевать накомарник, отгораживающий угрожающе гудящие полчища крылатых кровопийц от твоего лица. Шляпой можно зачерпнуть воды; накрыть от солнца положенный рядом на камни фотоаппарат или бинокль; ею можно поймать в траве затаившегося пестрого птенца жаворонка или прыгучего кузнечика. Кемаря в аэропорту, ее можно надвинуть на глаза; в нее как раз помещается и сразу засыпает пузатый толстолапый щенок, до этого безостановочно ползавший под ногами в самых неудобных местах. Когда продираешься через колючие кусты, надвинутая на глаза шляпа защищает лицо от хлещущих по нему веток и липкой паутины. Шляпой удобно раздуть уже подернутые пепельной сединой остывающие угли в костре; в нее можно набрать ежевики по пути, чтобы угостить спутников; ее можно, войдя в дом к друзьям, привычно повесить на знакомый гвоздь; на нее, совсем уж в крайнем случае, можно сесть, подложив под зад поверх льда или острой, как стекло, пузырчатой лавы. Ее можно уверенно запустить в воздух, выигрывая пари на то, что горластый спорщик и хвастун не попадет в цель с одного выстрела; ее можно галантно приподнять, приветствуя неожиданно встреченную на тропе в пустыне или в горах прекрасную незнакомку…
Студенты поочередно фотографируются в моей шляпе на память, а я сам себе в шляпе по–прежнему смотрюсь смешно и глупо. Мне так и кажется, что первый же встречный, посмотрев на меня с прищуром, скажет (как я сам мысленно говорю своему отражению в воде или в машинном стекле): «Эй, очкастый!.. Шляпу сними!..»
ПОЛЕВОЙ ДНЕВНИК
Сидя у фонаря, я набиваю ружейные патроны на завтрашний день, потом заношу в записную книжку дневные наблюдения и одновременно ловлю насекомых, прилетающих на свет огня…
(Н. А. Зарудный, 1901)
«2 июня. Привет, Чача!
…Я тебе еще раз повторяю, что полевая работа ― это не просто особый вид деятельности, это особый образ жизни. Потому что, чем бы ты ни занимался, где бы ни находился, ты какой‑то частью своего сознания всегда начеку. И всегда должен быть во всеоружии (было время, когда я даже в сортир за домом ходил через огород с биноклем на шее, потому что в окрестных кустах вертелись помеченные мною дрозды с цветными крылометками).