Кобра ― это моя любовь. Во–первых, она потрясающе красива. Если гюрза и эфа выглядят серыми и матовыми, как бы запыленными, то кобра сверкает гладкой коричневой чешуей, как полированный шоколад. Во–вторых, у нее очень привлекательная круглая морда. Когда на меня своими щелевидными зрачками смотрит гюрза, я безо всякого энтузиазма сознаю, что дела мои плохи. Когда же я вижу закругленную мордочку кобры с выразительными, целиком черными глазами, мне приходится сдерживать себя, чтобы не протянуть руку и ее не погладить.
Кобра ― самая скрытная (самая выдержанная и интеллигентная) из здешних ядовитых змей. Проглотив добычу (мелкого грызуна, или жабу весной, или пойманную на кустах во время осеннего пролета птичку), кобра не укладывается на солнце свернутым шлангом, как гюрза, а скрывается где‑нибудь в укромном уголке, выставляя на солнце лишь тот участок тела, где находится проглоченная жертва. По мере того как обед продвигается по телу, змея меняет положение, подставляя солнцу другую свою часть.
Если вы увидели торчащую из‑под камня петлю кобриного тела в блестящей чешуе и, подцепив змею змееловным крючком, вытащили ее на открытое место, она мгновенно пытается спастись бегством, стремительно уползая к ближайшему укрытию. Если вы упорствуете и не даете ей уйти, она встает в капюшон, качаясь и отчаянно шипя, ― картина, которую представляет себе каждый по выступлениям факиров, фильмам и картинкам; выглядит устрашающе. Это знак того, что сама змея очень испугана и готовится защищаться.
У Зарудного (про другой вид кобры): «Случилось мне выстрелить по чекану… подстреленная птица улетает и скрывается в узкой горизонтальной щели под нависающим слоем конгломерата… я лезу плашмя в щель и… холодею от ужаса: не далее фута от своего лица вижу голову крупной очковой змеи, которая бросает схваченную ею птицу и, уставив на меня свои неподвижные стальные глаза, громко шипит и раздувает шею, как это она обыкновенно проделывает, когда находится в раздраженном состоянии; тихо и осторожно я пячусь назад, а вслед за мною, держа свою поднятую голову в том же футе расстояния от моего лица, подвигается змея; достигнув отверстия щели, я вскакиваю на ноги, вздыхаю наконец свободно, хватаю ружье, оставленное около, и убиваю своего врага».
Во дела; «убиваю своего врага» ― каково, а? «Врага»! Поэтика чувствуется безошибочно, но ведь ни стыда, ни совести. Видать, сильно переволновался Н. А., сильно…
Вот она, природа большого белого человека: чуть что не по нам, за ружье хватаемся, мстим (!) безмозглым тварям (!), как равные равным (!), когда и опасности уже нет (!)… А потом еще и рассказываем с придыханием о своих приключениях и отваге… (Это я уже не о Зарудном, а вообще; большинство полевиков этим грешит, а уж не полевики ― и подавно.)
Из капюшона кобра почти никогда не кусает. Она раскачивается и делает выпады, отпугивая агрессора, сама при этом нервничает, но, даже если вы не оставляете ее в покое, кобра в этой ситуации еще не использует яд. Она несколько раз ударит носом приближающуюся палку, будет выбрасывать на противника голову, широко разевая розовую пасть (этот по–кошачьи розовый цвет ощеренного рта, неестественно контрастирующий с окраской их тела ― единственное, что мне неприятно и страшновато в змеях), но не укусит. И лишь после этого, если ни одно из продемонстрированных предупреждений на вас не подействовало, змея свернет капюшон, опять попробует ускользнуть, а при продолжении преследования укусит.
Гюрза намного опаснее. Она гораздо быстрее и, если разогрета на солнце, совершает броски с быстротой, недоступной не только человеческому, но и звериному глазу. Так что никакому Рики–Тики–Тави с гюрзой не справиться: за ее выпадами мангусту не уследить.
Я сам, впервые попробовав поймать гюрзу, наткнулся на здоровенную змеюку, посматривавшую на меня со скептическим холодком, как бы не принимая меня всерьез. Потянувшись к ней крючком, я ничего не заметил, кроме метнувшейся серой тени ― крючок вылетел из моих неопытных рук от сильного удара, а змея продолжала лежать на том же самом месте, шипя, как компрессор, и перетекая на месте петлями длинного тела. Я несолидно скакал вокруг нее, пытаясь выбрать удобную позицию, а когда сунулся совсем уж вплотную, она со свирепым шипением рванулась мимо меня вдоль скалы, держа переднюю треть тела на весу (признак крайнего раздражения) и двигаясь со скоростью, которой просто не ожидаешь от безногой твари.
Эфа не менее ядовита, чем кобра или гюрза, но она намного меньше, выглядит не так эффектно: гадюка и гадюка, разве что песочно–серая, с крестом на голове, да лежит еще всегда свернувшись особой лепешкой (так называемой «тарелочкой»). Но, зная ее смертоносность, я лично вижу в этой неброской внешности особый шарм.
Наблюдая змей в естественной среде, я не перестаю удивляться причудам и мастерству эволюции. Вот ведь как: лишить–ся ног, но приобрести столь потрясающие способности передвижения по любому мыслимому субстрату: по песку, между камней, по ветвям деревьев и кустов; распластываясь в блин на жидкой грязи или сжимаясь в вертикальную пластинку, протискиваясь в скальную расщелину. Однажды я видел гюрзу, стремительно уползавшую от меня по скале, оказавшейся, когда подошел ближе, почти вертикальной гладкой стенкой! И уж конечно, каждый раз поражаюсь тому, в каких укромных и уютных местах всегда видишь змей: у камня, под кустом, на пеньке, в канавке между корнями дерева. Каждая встреча ― иллюстрация удивительной приспособленности и избирательности по отношению к месту, его мельчайшим особенностям, к окраске и фактуре субстрата, точно соответствующего окраске тела. А ведь это не только укрытие, спасающее от безжалостных когтей змееяда, но еще и охотничьи угодья, где надо уметь подсторожить добычу. Потрясающая гармония мозаики жизни. И что самое изумительное ― если только присмотришься повнимательнее, ― точно так же и с каждой прочей живой тварью, с каждой козявкой и с каждой травинкой… Клёво».
БАМАР
Схватив змею за шею, он стал изо всех сил душить ее…
(Хорасанская сказка)
«11 мая…. Змеи здесь ― большой бизнес. Яд настолько ценен для фармакологии и настолько дорог, что это может являться источником серьезного дохода. Теоретически. Потому как соотнести теорию с практикой в наших плановых условиях сложно. По крайней мере, все это стимулирует необычную для социализма деловую активность.
Заправляет змеиным бизнесом в округе очень колоритная личность ― Володя Бамар. Черноглазый грек, приехавший то ли с Украины, то ли из Молдавии, ловивший змей на Кавказе и осевший в Туркмении именно из‑за змеиных дел. Здоровенный мужик с мощной шеей, широченными плечищами и совершенно не вяжущимися со всем этим длинными черными ресницами (которым могла бы позавидовать любая столичная красавица) над столь же черными смеющимися глазами.
Иногда он заглядывает к Муравским («Чашэчку кофэ, и вся любоф…») и мы треплемся о змеях и прочих местных делах.
Он основал в предгорьях Сюнт–Хасардагской грады серпентарий ― змеиную ферму. Все делает там сам: и директор, и строитель, и сторож, и сезонный рабочий (по отлову змей). Ревниво оберегает свое хозяйство и рассматривает каждого интересующегося как потенциального конкурента («А зачем тебе это?»).
В серпентарии все лето содержит отлавливаемых весной по окрестным горам змей, доит их, собирая яд, а потом выпускает назад на волю (за счет этого он и получил разрешение на отлов видов, занесенных в Красную книгу).
Звучит экологически щадяще, но не все так просто. В большинстве серпентариев по всему миру считается более оправданным долгосрочное содержание змей в неволе и получение от них яда год за годом без выпуска в природу. Сами посудите: поймать змею ― стресс; жизнь в неволе ― стресс (даже если питание полноценное, что само по себе ― проблема). Каждая дойка ― запредельный стресс, а нередко и травма ― челюстные кости у змей очень нежные (без этого невозможно очень особое змеиное питание, потом расскажу), повредить их очень легко. Бамар со своим опытом, видимо, редко травмирует змей, но все равно.