Птенцы в гнезде только что вылупились, еще и ползать толком не могут, но гнездо расположено так, что хотя бы его часть всегда в тени, даже в полдень; поэтому детки лежат в тенечке; все «продумано».
Лежат они там, как три белых пуховых комочка с непропорционально–огромными нелепыми шнобелями (в таком возрасте главное ― питание, поэтому клюв, как самый важный и необходимый инструмент, развивается быстрее других органов). Не верится, что через несколько месяцев эти цыплята превратятся в подобных своим родителям огромных экзотических птиц.
Взрослые аисты, кстати, при всей своей броской внешности, изысканностью и утонченностью поведения не блещут. Никак особенно друг с другом не общаются, ограничивая контакты в важные для супругов моменты (смена партнера на гнезде и т. п.) лишь крайне сдержанными, лишенными внешних эмоций ритуальными демонстрациями ― малозаметными поклонами. Причем выглядит это не как интеллигентная элегантность, а как равнодушие. Такое чувство, что брак у них не по любви, а по биологическому расчету продолжения своего уникального черного аистиного рода. (Может, они даже по имени друг друга не знают?)
При наблюдении за ними не покидает ощущение, что внешним своеобразием Бог наградил, а вот при распределении мозгов и эмоций явно отвлекся на что‑то другое (известно, на что ― на воробьиную мелкоту: все мозги и эмоции достались синичкам, поползням, воронам, сорокам, галкам, сойкам и прочим их воробьиным родственникам).
Помимо импозантной и загадочной внешности, контрастирующей с обликом всем знакомых белых аистов, черные аисты поражают меня тем, что, паря в восходящем потоке теплого воздуха без единого взмаха крыльев, набирают прямо над гнездом высоту в полтора километра, а потом планируют из поднебесья куда‑то за горизонт.
А когда возвращаются, отрыгивают в гнездо довольно крупную (с ладонь) рыбу, кормят ею птенцов и сами едят, сидя на гнезде. Одна из птиц принесла в зобе за один раз шестнадцать рыбешек. Ловят где‑то далеко на постоянных притоках Сумбара (вода должна быть прозрачная, а в самом Сумбаре она мутная). Видеть эту рыбу в прокаленном солнцем скальном пустынном ландшафте весьма духарно…
Ладно, все. Вольно. Привет там Чаче, Ленке и Эммочке».
22
…однако путь его был недолог: его снова схватили какие‑то дивы и отнесли к главному диву…
(Хорасанская сказка)
С пограничным же переполохом дело было так. Уехав утром на попутке из Кара–Калы, я провел тогда замечательный день далеко в горах. Было очень жарко, и в одном месте, когда я остановился, рассматривая что‑то в бинокль, хохлатый жаворонок подлетел и подсел, с открытым от жары клювом, почти мне под ноги на жалкий клочок падающей от меня тени: страх перед человеком уступил перед потребностью спрятаться от палящего солнца.
После полудня, присев на одной из вершин перевести дух, я на минуту задремал. Вздрогнув от дикого реактивного воя и свиста рассекаемого воздуха ― белобрюхий стриж как снаряд пролетел почти над моим лицом ― и открыв глаза, я ошалело и без всяких на то оснований решил, что уже в раю: прямо надо мной и над стоящей рядом ферулой порхали сразу четыре алексанора ― крупные, желтые, похожие на махаонов, но чрезвычайно редкие бабочки, экземпляры которых в научных коллекциях наперечет. Для бабочки этот вид не менее редок, чем ястребиный орел среди птиц: в Туркмении встречается лишь в Копетдаге, где его безуспешно разыскивают почти сто лет. Но в Западном Копетдаге он есть, об этом и о его редкости я знаю из вечерних разговоров со знакомыми энтомологами.
Придя в себя и подивившись такому чуду, я начал осматривать округу в бинокль и разглядел на удаленном противоположном склоне разморенного зноем дикобраза, кемарящего так же, как и я.
Орлов я тогда не видел, а ближе к вечеру опять спустился к дороге голосовать назад и был несколько удивлен тем, что проезжавшая машина притормозила около меня, а потом вдруг рванула дальше, так и не остановившись.
Подобрал меня тогда армейский водовоз. Разговорчивый прапорщик на удивление любезно вылез из кабины, пропуская меня внутрь, вместо того чтобы просто подвинуться. Даже оказавшись гостеприимно зажатым на сиденье между ним и шофёром–солдатиком, я все же принял за шутку его рассказ о том, что меня весь день ловит погранотряд в полном составе, а две окрестные заставы поставлены в ружье. На мое замечание, что я лично знаком с начальником отряда, он лишь скептически хмыкнул.
ДИКОБРАЗ
― Эй, див, из какого ты племени?..
(Хорасанская сказка)
«4 мая…. Сегодня в первый раз видел дикобраза днем. Он расслабленно распластался в тени камня у своей норы, раскидав лапы и неприлично развалив не защищенное иголками и всегда скрываемое уязвимое лохматое брюхо. Так и казалось, что он изнуренно похрапывает, как бы сетуя, что после ночных хлопот о пропитании даже днем нет покоя от этой жары…
Местные жители дикобразов не любят, поскольку эти грызуны по ночам, шуруя в поисках кореньев и прочего съестного, сильно повреждают своими когтистыми лапами огороды, расковыривая грядки. Туркмены стреляют их при любой возможности, но хоть и считают «нечистым зверем», все же из практических соображений иногда едят. Причем интересно, что если дикобраза сварить, то есть его невозможно, и вонища вокруг от этого варева, а в жареном виде он ― деликатес (знаю по рассказам, сам не пробовал).
Следы, помет, порой и иголки нахожу в горах постоянно. Каждый раз, подбирая огромную иглу с ломким, в зловещих зазубринах, кончиком, удивляюсь этому страшному вооружению: воткнувшись в тело и сломавшись, конец иглы будет потом проникать все глубже и глубже с каждым неосторожным движением и сокращением мышц. Бр–р-р… Даже архары погибают из‑за ран от втыкающихся в морду иголок (баран он и есть баран: в пылу брачного сезона обезумевшие самцы архаров агрессивно и безрассудно кидаются на все живое). Лишь леопард со своими кошачьими возможностями периодически добывает дикобразов как весьма обычную для себя добычу».
ДЕНЬ ПОГРАНИЧНИКА
Ночевать меня… не пустили, приняв за туркменского лазутчика…
(Н. А. Зарудный, 1900)
«4 мая. Пришлось поверить в происходящее, когда на окраине Кара–Калы наш водовоз поравнялся с усиленным нарядом в полном боевом снаряжении на двух мотоциклах, а прапор, высунувшись из окошка, крикнул: «Снимайтесь, мы его везем!»
Е–моё, думаю, опять морока. Подсумок расстегнул, чтобы диктофон выключить, солдат с прапором напряглись (за руки, впрочем, хватать все же не стали).
В сопровождении мотоциклетного эскорта и заинтересованных взглядов прохожих мы проехали через всю Кара–Калу в погранотряд, где маршировавшие на плацу свежеобритые новобранцы сбились с шага, а потом и вовсе остановились, разглядывая первого в своей жизни шпиона.
Думаю, что я их не разочаровал. Я выглядел как чучело: на мне были иностранные (хм?..) кроссовки, армейские камуфлированные штаны от маскхалата, необычный по тем временам полевой жилет со множеством оттопыренных карманов, милицейская рубашка, форменная пограничная панама с красной звездой (для маскировки?), черные очки, бинокль, портативный диктофон на поясе с приколотым на груди микрофоном и прикрепленным к биноклю дистанционным управлением, кликающий при ходьбе шагомер, а в руках я нес складной рыболовный стульчик и старинный акушерский саквояж. Я уж не говорю о моей обгоревшей, красной, с утра не бритой роже…
Оказалось, что моего старого знакомого сменил на посту начальника отряда новый человек. Наш разговор с ним был вполне доброжелателен, но скорое достижение взаимопонимания несколько осложнилось проигрыванием моей магнитофонной записи, состоявшей наполовину из латинских названий птиц, а наполовину ― из цифр и сокращенной абракадабры, которой я пользуюсь для обозначения кормового поведения жаворонков при хронометраже. Я много раз объяснял студентам, как это делать, но лекция, прочитанная в тот вечер под развешанными на стенах портретами членов Политбюро, взиравших на меня с пытливой строгостью заседателей ученого совета, была самой подробной и исчерпывающей из всех. Завершили мы ее в офицерской столовой, лишь немного опоздав к ужину. Там и выяснилось, что утром (когда я голосовал на дороге в сторону Ирана) в отряд поступил сигнал, что «очевидцы» наблюдали, как из низколетящего аэроплана спрыгнул парашютист с моими приметами…»