Мужики с таможни говорят: за последние годы четыре тонны уже конфисковали; отправляют на изучение в спецлабораторию; там и констатировано, что качество высочайшее, из всех видов природного мумия это ― одно из лучших.
Вокруг всех этих хлопот все острят про искусственное мумиё по моему адресу, потому что, как здесь вычитали в старинном индийском трактате, для его изготовления надо взять мужчину тридцатилетнего возраста европеоидной расы, предпочтительно рыжего и белокожего, забить его, часть внутренних органов вынуть, часть оставить, нашпиговать травами и поместить в керамический саркофаг на энное количество лет в раствор специальных смол… Вот и шутят, что нечего возиться с выпариванием, а надо П–ва обработать по инструкции, и все дела.
Дед с мумиё ходит каждый выходной, а сегодня прямо под окнами еще и другой дед, появляющийся лишь пару раз за лето. Сидит под деревом, на ветке которого подвешен деревянный лук, а к нему привязан уже другой лук, побольше и с проволочной тетивой.
Афганки выносят этому аксакалу матрацы, набитые овечьей шерстью, распарывают их с одной стороны, вываливают кучу примятой шерсти на кошму. Дед запускает лук в слежавшуюся овчину и принимается колотить по проволочной тетиве палкой. В результате во все стороны летят клочки взбитой и разрыхленной тетивой шерсти, а сама куча разбухает прямо на глазах. Ханумки уносят потом матрацы, становящиеся в четыре раза объемнее».
«24 июля. Вечером после кино в клубе и променада по майдану подошли к подъезду: темно, тепло, домой не хочется. Я на асфальте под фонарем зеленую жабу поймал (точно как в Тарусе на растрескавшемся асфальте около колонки), потискал ее, выпустил.
Сели на скамейку, завели какой‑то разговор на предмет морально–аморальных мировых проблем; орали, орали; Ханум говорит, мол, вы что, больные, что ли, так распаляетесь, когда трезвые?
И в этот момент в кусте у нас за спиной запело какое‑то ночное насекомое, ни разу такое не слышал. Володин вскочил, полез туда, но что увидишь в темноте? Так он не поленился, сходил на второй этаж за фонариком. Потом на коленках ползали с ним вокруг этого куста, пока Ханум подошедшим царандоевцам пыталась объяснить, что мы делаем.
Все как всегда: светишь фонарем прямо на точку, из которой звук исходит в полуметре от твоего носа, но не видишь никого; вот он, звук, но лишь ветки и листья, и больше ничего. Не нашли. Наутро этот куст трясли по дороге на работу, но тоже пусто».
«29 июля. Сегодня было землетрясение. Сижу в полдень за столом, вдруг стены и потолок затряслись мелкой дрожью, Ханум заголосила из соседней комнаты: «Сереж! Землетрясение!!» Вскочили, я кинулся к столу за пакетом с паспортом, подхватил футболку и пистолет, а Танька вопит: «Нельзя на улицу, стой под несущей балкой!» Стоим в коридоре под несущей балкой между шатающимися стенами, неприятное ощущение; не доверяю я даже несущим балкам в советских хрущевках.
Хотя это все же лучше, чем втроем в тесном сортире во время ракетного обстрела, когда Ханум сидит на унитазе, как леди, с невеселым лицом и напряженно сцепив руки, а мы с Володиным стоим, почти распластавшись вдоль стен, как ее пажи или стражники. Выглядит ситуация так, что вроде самим смешно, но контекст ее таков, что не особенно и посмеешься; особенно когда ракеты воют на подлете и потом взрывы грохают, а ты стоишь и каждой фиброй пытаешься понять по звуку, на тебя это летит или нет… А сортир ― самое безопасное место в такой обстановке, это уже без шуточек и проверено в совсем несмешных ситуациях (при анализе разрушений после обстрелов).
Короче, когда я Ханум на улицу вытолкал, там уже полно народа. Тетки растрепанные в халатах, мужики чуть ли не в семейных трусах. Сильнее трясти не стало, поэтому все постепенно «ха–ха, хи–хи», но явно в мандраже. А вода в арыке качается, как в неустойчивом корыте ― очень странное зрелище, и ощущение странное ― нет надежности в привычно незыблемой земной тверди.
Разговоры, ясное дело, весь день только про землетрясение. Света из нашего проекта при знаменитом землетрясении в Ашхабаде в сорок восьмом провалилась в колыбели вниз с верхнего этажа в рухнувшем здании, ее плитой накрыло; когда нашли ― спала.
Всплыло, что очень многие с утра чувствовали себя необычно плохо. И правда, Ханум на работу не пошла из‑за ужасной головной боли, сказала, что заболевает; я сам дома остался, потому что Карим ко мне лекцию переводить не приехал (жена неожиданно слегла с сердечным приступом).
Володин землетрясение пропустил, ехал в машине, не почувствовал ничего, догадался лишь по суете на улицах; отменил дела, принесся домой узнать, как и что у нас. А я решил, что буду теперь на всякий случай спать в галстуке и с паспортом в кармане, чтобы не выглядеть потом глупо в посольстве, когда будут разбираться, кто есть кто среди полуголых шурави без документов…»
«10 сентября. Из окна володинского офиса всегда видно внизу множество людей. О том, что у них на уме, можно только догадываться. Много загадок в восточной жизни. И в культуре, и в религии, и в экономике.
Красивый народ. Мужики–афганцы ― все как на подбор. Как и наши южане. Жаль, что не получается у нас с южанами. Второй век не получается. Как царь–батюшка залудил войска на Кавказ, вырубая леса и выжигая селения, так и не получается. А уж как Коба, козел, накрутил делов с переселением народов, так и вообще пиши пропало. Обидно мне это, ох обидно. Ни с кем таких уважительных и легких отношений у меня не было, как с нашими кавказцами. Легкий на общение народ. Особенно в глубинке. И уважительный. Гордые, а раз есть самоуважение, то есть и уважение к другим. А уж когда расскажешь, что птиц приехал изучать, тогда вообще после первого недоумения ― вдвойне радушие (как к больному, что ли?), и как‑то оно мне особенно созвучно: чувствую именно то, к чему всю жизнь стремлюсь ― взаимное щедрое товарищество.
Здесь могло бы так быть? С теми афганцами, с которыми работаем, вроде хорошие отношения (насколько могу судить со своей колокольни, понимая, что чужая душа ― потемки, а уж восточная ― вдвойне). Но большинство наверняка в фобу нас, шурави, видали.
Только меня не убивайте. Я не оккупант. Я при ЮНЕСКО для ваших будущих студентов учебник сочиняю. И Володина не убивайте ― он при ООН и тоже не оккупант (и тоже сидит сейчас с «макаровым» под мышкой…) И Ханум, жену его, не убивайте, она‑то уж точно не оккупант. А кто оккупанты? Вон те девятнадцатилетние пацаны в пропотевшей форме, что режут дыню на бэтээре? С кем же тогда бороться кровожадным моджахедам, если мы здесь все такие хорошие?
Солдатики‑то наши здесь по приказу, вот уж у кого выбора не было. А вот мы‑то, «гражданские специалисты», здесь добровольно. Экзотики понюхать, престижную заграницу посмотреть, деньгу подзашибить. «Ташакор тебе, Кабул, ты одел нас и обул…»
Кстати, наше совдеповское жлобство принимает здесь самые разнообразные формы. Дуканщики на маркете обсуждают сейчас, как проработавшая тут три года «красивая Наташа» (секретарь–машинистка из экономического проекта), с которой все продавцы кокетничали с удовольствием, прошла давеча по рядам дуканов, набрала всего у всех, привычно получив кредит до понедельника, а наутро улетела в Союз ― и с концами (контракт закончился).
Иду я на днях по майдану, еле тащу сумку с дарами природы, которые мы с Ханум на рынке накупили: лук, салат, петрушка, редиска круглая красная, редиска длинная белая, редька, картошка двух сортов, яблоки, груши (офигенные груши, «Бэлла» называются ― насквозь просвечивают, словно светятся изнутри), огурцы, помидоры, гроздь мелких индийских бананов (дорогие), дыня. Радуюсь, что манго хорошие попались (любим манго), вспоминаю, как Зарудный описывал хорасанское земледелие в своих экспедициях («Шалган походит на репу, но не так сладок. Торп имеет вид крупной редиски, но далеко менее остр»).
Чего это мы, прямо как с ума сошли, нахватали всего подряд, словно голодные, которым вдруг деньги перепали. Я сразу заявил, что укроп и прочую зелень мыть не буду, не нанимался! Хватит того, что помидоры щеткой тру, расскажи кому в Москве ― засмеют. Ладно арбуз щеткой мыть, это еще куда ни шло, но уж огурцы с помидорами ― дурдом, да и только.