Да и «свои» разные бывают. Ты порой еще лишь всего одной ногой за порог, и не навсегда, а так, погулять, но уже сзади почти подталкивают, чтобы дверь захлопнуть за спиной; фотографии твои со стен если и не отклеивают, то уж уголок пробуют на прочность: легко ли будет отодрать, когда момент настанет… Кто из искреннего патриотизма к родным стенам, кто из презрения к «изменщику», а кто и потому, что никак с себя совковый мох не соскоблит…
Ну а уж если ты в своих странствиях еще где и засидишься, тогда уж вообще пиши пропало… Хотя что это я, в самом деле, рассуждаю в таком важном вопросе про какую‑то шелупонь; свои ― это настоящие свои.
Для меня априори очевиден тот факт, что, окажись я насовсем здесь, под знаменами ислама, или на Новой Гвинее, или в Норвегии, душой буду продолжать жить в своем исходном культурном пласте, сознавая собственную инородность по отношению к окружающему; наблюдая его, изучая, упиваясь, может быть, но не рассматривая себя самого его составной частью.
Проблема лишь в том, что, оказавшись в таком положении, неизбежно консервируешься в той своей первоначальной культурно–временной среде, из которой уехал, отрываясь от продолжающегося хода ее развития.
Как трогательно–печально выглядит стремление даже грандиозных русских умов, после десятилетий (или всего лишь лет) удаленности, пусть даже каждодневно проникнутой самым чистосердечным интересом ко всему тому, что происходит дома, рассуждать о сегодняшних, текущих судьбах оставленной страны. Без понимания того, что судьбы эти давно уже несутся по другим волнам и обдуваются другими ветрами. Тем более судьбы России! Ни одна страна не меняется сейчас столь радикально и столь стремительно, как Россия. И положение такое наверняка сохранится и в будущем.
Так что факт налицо: отрываться нельзя. Ну а уж если отрываешься, то главное при этом ― цель. Ради чего. Все остальное вторично. А цель ― это уже отдельный разговор.
Кстати, о цели. Ты веришь в предназначение?
Я теперь верю. Потому что планируешь, планируешь жизнь, строишь ее в соответствии со своим глубокомысленным анализом происходящего, дергаешься, упорствуешь, а потом оглядываешься назад ― и выясняется, что все эти неимоверные усилия и то, ради чего они затрачивались, сами по себе и не важны вовсе… И все это нужно было лишь для того, чтобы «само собой» сложилось что‑то совсем другое, о чем и не думал никогда. Как раз то, что и оказывается главным…
Я сначала было из‑за этого расстроился, что же за фигня такая, думаю? А потом, наоборот, такую раскрепощенность почувствовал, словно груз с плечей свалился…
Пример? Бог его знает. Может, мои жаворонки и есть пример. Может, я в Туркестан совсем не для того попал, чтобы в сравнительной экологии жаворонков разобраться, а для чего‑нибудь совсем другого. Например, чтобы фасциатуса искать или чтобы внести неоценимый вклад в дружбу российского и туркменского народов: «Салам алейкум! Алейкум ассалам!»
Чего ты лыбишься, дубина?
Не знаю уж, как ты, но сам я (прости, Господи, за неизбежную патетику) постоянно чувствую, что представляю здесь Россию. Хорошо уж или плохо ― это другой вопрос. И совершенно меня не колышет, что никто меня на это официально не уполномачивал. У меня на это мандат посерьезнее. С самого верха. От судьбы. И нечего тут расшаркиваться в объяснениях; все, видишь ли, опасаемся выглядеть нескромно…
А ощущение этой моей сопричастности к русскому настолько несомненно и сильно, тот факт, что многие здесь судят о России именно по мне, настолько очевиден, что нечего и оговариваться по три раза. Я ведь часто здесь разным людям что‑то негазетное про русский дух рассказываю. Порой до смешного ― как у Зарудного сто лет назад почти в этих местах, когда он персам про величие России и славу государя излагал. А ведь мы‑то с туркменами в одной стране живем.
Ладно, давай там, дружи с индусами и не теряй связи с родиной–матерью.
А мне давно уже вниз пора, и так домой до темноты не дойду…»
СУПЕРМЕНСКИЕ ЩЕНКИ
Что касается до подарков, то путешествие без них по Персии сопряжено с некоторыми затруднениями. К тому же я собирался посетить такие места, где очень мало знают Россию и никогда не видали русских… и где, следовательно, мне надлежало, насколько это было возможно, поддерживать достоинство своей родины.
(Н. А. Зарудный, 1901)
«20 июля. Здорово, Маркыч! Как оно?
…Любишь делать подарки? Я люблю. Особенно когда возможность есть не считать копейки. Более того, во многих случаях полагаю невозможным их не делать. Ну как можно, приезжая куда‑нибудь далеко откуда‑нибудь издалёка, не привезти подарков? Невозможно же такое.
Жаль только, что многие подарок традиционно воспринимают прежде всего как подношение в ключе «ты мне ― я тебе». Получает человек подарок, и у него сразу же настороженная мысль: «Уж не борзые ли это щенки? Значит, я зачем‑то ему нужен, если он подарок мне дарит… Зачем?» И уже после этого он на всякий случай надувается, как индюк. Да еще и забывает поблагодарить, разволновавшись от собственной важности. Иногда до смешного, честное слово. А иногда откровенно расстраивает. Все чаще теперь только самым близким что‑то привожу, кому объяснять ничего не надо и кто в корысти не заподозрит, а если подарок невелик, то в скаредности не обвинит.
Мне многие из русских, пожившие в Азии, напрямую советовали: держись с местными построже; мол, чем строже с ними, тем больше уважают; чувствуют в тебе башлыка.
Есть, конечно, в этом доля истины. Как Зарудный писал про свое путешествие по Персии в 1900 году: «Не раз… мне случалось слышать такое мнение: «Русские люди не делают нам таких ценных подарков, как англичане; это оттого, что они не боятся нас, и не они в наших, а мы в их должны нуждаться услугах». Восток. Правда это. Проверял. Но не использую. Очень уж себя неуютно чувствую, демонстрируя сталь во взгляде; противно это моему естеству.
Да и Зарудный сам подтверждает, что раз на раз не приходится: «…я был, так сказать, представителем России в этом отдаленном углу Персии, мне надлежало поддерживать ее достоинство в глазах здешнего населения и, следовательно, не скупиться на всевозможные подарки».
То‑то и оно. Сильный человек силу просто так, «на всякий случай», никогда не демонстрирует (так только зверюшки делают: обезьянки, волчики, тигрики). Ибо сказано: «Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать». А если кто вышагивает суперменом, тот или дурак, или карьерой чересчур озабочен, или сложности у него с дамами.
Я как вижу супермена (что на ученом совете, что в быту), по–американски играющего мускулами или по–нашему размахивающего маузером, мне так и хочется дать ему трояк, чтобы он купил себе зеленую бутылку прозрачного вина, отпил бы из горла и уснул бы тихонько где‑нибудь в тенечке, чтобы душа у него отдохнула…
Это, знаешь ли, моржевал я в тот год, когда Васька у нас с Лизой родился. Сам не знаю почему, нашло чего‑то; дурак, наверное, был. Пять утра, мороз, луна на черном небе, а я трюхаю в валенках и в ватнике к проруби, как к собственной погибели. Мужики там уже свежий лед обкололи, расчистили. Влезаю я в эту черную воду, а сам думаю, мол, ну и фиг с ним, зато уж сегодня, что бы со мной ни произошло, хуже этого уже ничего быть не может…
Так вот, короче, той осенью, до снега еще, Балашиха, конец ноября. Сплошного льда на Гущенке еще нет, но уже мороз вовсю ночью, вдоль берегов замерзает. Собирается в шесть утра на берегу несколько таких; хорохоримся, разогреваемся: кто на турнике подтягивается, кто с гирей корячится. Потом заскакиваем в воду по очереди, судорожно плаваем по пятнадцать секунд, выскакиваем пробками на берег, лихорадочно растираемся полотенцами и ходим браво; хорошо нам (понятное дело, что любому хорошо, когда из такой воды вылезет). Посматриваем, понимаешь ли, как от наших разгоряченных тел пар идет; гордимся не гордимся, но ощущаем себя…
Туг и появляется этот мужичонка. Трюх–трюх, в заячьей ушанке за три рубля, в курточке какой‑то задрипанной; даже не прибегает, а просто приходит невесть откуда быстрым шагом.