ПУСТЫННЫЙ ЖАВОРОНОК
…среди всех птиц Закаспийского края пустынный жаворонок… всего легче переносит наисильнейшие жары; он даже поет в самые жаркие часы дней начала июля. Голос его чрезвычайно приятен и сам по себе, и потому еще, что слышится порой в абсолютно безмолвной пустыне.
(Н. Л. Зарудный, 1901)
Птицы–пери обитают только в пустыне Мазандеран…
(Хорасанская сказка)
«25 ноября. Дорогая Роза!
…Иду по Долине Лучков, ко мне навстречу на высоте метра над землей подлетает из межхолмья пустынный жаворонок, зависает в воздухе в двух метрах от моего лица, а повисев так несколько секунд (насмотревшись на меня вдоволь?), опять стремительно отлетает через гребень холма. Я пустынных жаворонков видел уже тысячи в самой разной обстановке, и вот попался среди них один такой, особо ко мне любопытный. С чего бы это? Ведь не для того же, чтобы я его сфотографировал?»
«28 января…. Восемь часов подряд тропил стайку из шести пустынных жаворонков. По–латыни называется «Аммоманес дэзэрти».
Когда пятьсот минут наблюдаешь пяток маленьких «невзрачных» птиц, волей–неволей проникаешься деталями их взаимоотношений, лично воспринимаешь их мимолетные конфликты, их глазами смотришь на других появляющихся в поле зрения птиц; с их точки зрения оцениваешь вкусность веточек полыни, удобство пылевых ванн, опасность от балобанов или неотступное внимание очкастых орнитологов.
Замечаешь и понимаешь детали, о существовании которых обычно не догадываешься и не задумываешься. (Зарудный: «Я несколько раз видел, как жаворонок бросался на самые крупные виды саранчи, догонял этих насекомых на лету, валил на землю, растрепывал им крылья и ломал задние ноги, а затем с толком, чувством и расстановкой кушал их еще живыми».) А?
Изумительная птичка. Настолько особый вид, что вроде и не жаворонок вовсе. Единственный из всех жаворонков без пестрин в оперении; окраска гладкая, нежных серо–бежевых пастельных тонов (под окраску субстрата). Совпадает настолько, что иногда отвожу бинокль и уже с десяти метров ни одного не вижу на склоне, пока не прыгнет кто‑нибудь. Лишь раздаются оттуда грустные приглушенные позывы.
Во–вторых, он не бегает и не ходит, как другие жаворонки, а прыгает неторопливо, как зяблик или задумавшийся над чем‑то воробей. И в этом не только генеалогические связи, но и важнейшее приспособление к среде обитания: он живет на крутых комковатых склонах, по которым шагом не походишь. Сами‑то мы как с крутого склона вниз спускаемся? Шагом? То‑то и оно, что вприпрыжку.
А раз он двигается прыжками, то лишен и одного из главных признаков жаворонков как бегающих и ходящих наземных птиц ― необычно длинного заднего когтя.
Никакой суеты в нем никогда. В зимних стаях прочих видов на равнине или на пологих склонах ниже по долине порой тысячи птиц: суета, толкотня, носятся наперегонки, огрызаются друг на друга, гоняют соседей из наиболее кормных мест… Пустынный жаворонок не такой. Никогда не образует огромных стай; чаще всего по пять ― десять штук. И всегда не торопясь; прыг–прыг себе по своим пустынным делам.
Живет в местах совершенно особых, где многие виды жаворонков попадаются лишь иногда, а многие не встречаются вовсе: в самых опустыненных частях долины, среди разъеденных эрозией адыров, а иногда и на совершенно безжизненных склонах «лунных гор».
И пение у него очень особое: заунывное «свиррь–тиу» или «тиу–свиррь–тсиа» (Зарудный: «Оно состоит из грустных, протяжных, тихих, но в пустыне далеко слышных свистов, комбинирующихся в чрезвычайно милые мелодии… Их голос… подходит к величавому покою пустыни и гармонирует с ее тишиною; он был бы положительно странен в лугах, в травянистых степях и тем более в лесах»).
Короче, жаворонок, но стоит особняком.
Наблюдая за одной стайкой несколько часов подряд, вживаюсь в ритм жизни этой птицы; синусоида флуктуаций моих собственных эмоций уплощается и вытягивается; на все вокруг и на самого себя начинаю смотреть по–восточному…
После обеда меня нашли в холмах подошедшие студенты. Одну натуралистку послал посмотреть за соседней группой аммоманесов, с которой сблизилась та, за которой наблюдаю сам; птицы перекликаются с соседних склонов.
Закончив наблюдения, распрощался со своей стайкой. Собрал студентов, пошли к дому без наблюдений, просто разговаривая о разном (все устали).
А пустынные жаворонки остались в холмах, продолжая свою птичью жизнь, от которой им не отвлечься ни на что другое… «Свиррь–тиу…»
«БОЛЕЛ В ДЕТСТВЕ…»
Разве я знала, что меня, как ворону. Забросит он в мрачные скалы?..
Хорасанская сказка)
«4 февраля…. Возвращаясь из Ай–Дере, трясемся со студентами в расшатанном и скрипучем кузове старого грузовика. Все устали, молчат, но через некоторое время вновь начинается уже следующая волна оживления: кутаясь под кошмой в общую кучу–малу, все поднимают на каждом повороте гвалт, выражающий «беспричинный» восторг (как после отбоя в пионерском лагере). В этом все: и беззаботная нега первого курса с ощущением всей жизни впереди; и красота окружающего природного великолепия; и ощущение нашей общей экспедиционной дружбы; и неопасная, неинтимная (по причине многолюдности), но столь волнующая близость юношеских и девичьих тел.
Едем в волшебном свете опускающихся зимних сумерек. Мимо проносятся нависающие над кузовом скалы близких высоких бортов долины Сумбара, еще отражающие мягкий свет почти зашедшего солнца, а над ними уже взошла огромная холодная луна.
Красотища необыкновенная. Свет же вообще редкий и удивительный; воспринимается отдельно от пронизываемого им ландшафта как огромный прозрачно–подкрашенный объем, в который помещены и дорога, и наш грузовик, и горы, и небо с луной, и все вокруг.
Все глазеют, но благоговения никакого: энергия и кураж плещут через край; всем все нипочем, ни у кого нет сомнений в том, что красоты у них в жизни впереди ― немерено.
Высоко над скалами борта долины, торопясь, летит уже явно припозднившаяся на ночевку ворона.
«Беркут», ― не поднимая бинокля к глазам, с профессиональной уверенностью заявляет одна из наших шустрых девиц. Я, даже пребывая в сентиментальной ауре от окружающего великолепия, не в состоянии стерпеть такого кощунства:
― Оставлю без сладкого, двоечница: это ворона.
― Да нет, Сергей Александрович, ― с привычным всепрощением на необоснованную занудность начальника реагирует юная натуралистка, все еще продолжающая хихикать над чем‑то, обсуждающимся в куче–мале. Потом снисходительно подносит прыгающий бинокль к глазам, и юное лицо вытягивается.
Народ улюлюкает, принимаясь за обсуждение того, что беркут маловат и, видимо, подобно нашей наблюдательнице, имел трудное детство… Натуралистка, впрочем, без комплексов, смеется вместе со всеми сама над собой».
Ровно через десять лет после своего первого появления у Муравских я приеду в очередной раз в Кара–Калу к уже поджидающим там меня студентам. Очередную группу мы привезли тогда в Копетдаг вместе с моим близким коллегой по кафедре, величайшим охотником всех времен и народов, ― усатым, длинноногим и неутомимым зоологом Игорем Зубаревым.
Войдя в дом к Муравским, я на двери своего кабинета (все той же Стасовой комнаты) обнаружу большую вывеску, а внутри ― устроенный студентами мемориальный юбилейный музей моего имени («Рановато… Не надейтесь!»).
На стенах красовалось тогда множество памятных экспонатов: от архивных фотографий и нарисованных Стасом шаржей до чудом сохранившегося обгоревшего куска злосчастного зеленого полотенца, с которого началась моя жизнь в ВИРе; хранившихся в столе самодельных цветных колец для мечения птиц; резервной пачки дубовой коры с того злополучного сезона, когда я страдал животом, и полосатого кармана от моих легендарных пижамных штанов, являющихся в туркменских поселках общепринятой повседневной модой (и которые я купил в Кара–Кале, не устояв перед завораживающей надписью на ценнике: «Туркменский брук»).