Вечером того дня, ничего никому не объясняя, я приколол на дверь зоологической лаборатории записку «Ушел на базу», заперся и улегся в своей задней комнате спать…
Что сравнится с восторженно–блаженным летним сном в средней полосе, когда светлая короткая ночь лишь сереет за дачным окном? Ничто! Ни сиеста в кондиционированной прохладе под пальмами на тропическом острове, ни даже привал у тенистого ручья в ущелье прокаленного солнцем Копетдага…
Я преподавал в Тарусе и на кафедре со многими из тех, у кого учился сам. Есть все же что‑то особое в том, что учишься у людей как студент, а потом оказываешься с ними же, но по другую сторону былой «баррикады» в веселом вселенском противостоянии «профессора ― студенты», уже как коллега и соратник. И как же хорошо на сердце от сознания того, что тебя самого уже не будут пытать колокольчиками на зачете по ботанике!.. Вот она, свобода навсегда: идешь мимо, скажем, крестоцветного и не боишься его ни фига, смотришь смело и думаешь: «Ну, что, крестоцветное?..» ― а самому и не страшно совсем, что латынь перепутаешь…
Время идет. Общие практики нескольких курсов одновременно в Тарусе больше не проводятся. Лишь отдельные энтузиасты (Корольковой поклон!) продолжают ездить сюда со студентами, не в силах оторваться душой от этого места. Да еще «дембеля» как‑то скинулись, накупили краски, собрались там с Санычем, отремонтировали, что смогли.
Выбравшись туда недавно с группой студентов после длительного перерыва, я нашел на шкафу в задней зоологической лаборатории пыльную коробку с коллекцией жуков, собранных нами с Жиртрестом на первом курсе двадцать четыре года назад…
Но база стоит, и рында ― обод от троллейбусного колеса по–прежнему висит у входа (каждый прошедший практику имеет право врезать по ней перед отъездом молотком).
Так что, будете в Тарусе, спросите, где студенческая база геофака; это прямо от центра вверх по склону в противоположную от Оки сторону; улица Луначарского. Вам любой покажет. А уж если доберетесь до заветных покосившихся ворот, ударьте там во славу геофака по рынде ржавым молотком (пошарьте рядом в траве). Я и здесь услышу…»
40
В ожидании утра мы вынуждены были устроить привал. Ночью на нас напали разбойники. Я проснулся от громких криков и, к своему ужасу, увидел, что…
(Хорасанская сказка)
После двух часов ночи действительно слышен мотор, хозяин выходит к машине, откуда, из‑под одинокого фонаря, доносится непонятная туркменская речь с обильно вкрапленным понятным русским матом. Джигитов четверо, сразу проснувшись, я вижу это из окна. Поговорив, они посылают хозяина за мной. (Зачем им это понадобилось?) С безропотной азиатской покорностью слабого сильному он направляется назад к дому.
Мы вместе выходим к машине. Один из браконьеров, как в плохом детективе, спрыгнув из кузова и сидя на корточках, вытирает травой с рук кровь. Второй из них очень агрессивен; по некоординированному взгляду вижу, что он явно накуренный. Двое других здесь же, рядом, но держатся молча, ― такие неприятнее всего.
Без особого труда кося под свежеразбуженного дурачка и перетаптываясь с наивной сигареткой так, чтобы по возможности держать их на одной линии, вступаю в разговор, деталей которого не помню. Все кончилось мирно, сведясь почему‑то к обсуждению политики Горбачева в Москве… Не знаю, как вы, а я за многое искренне уважаю Михаила Сергеевича. Мои ночные собеседники этой симпатии не разделяли, что чуть было вторично не поставило мою жизнь на грань неоправданного риска…
Я уверен, что главной причиной урегулирования потенциально чреватой ситуации явился явно впечатливший браконьеров факт, что я специально приехал сюда из Москвы, чтобы посмотреть какую‑то птицу на скале. После этого они, видимо, уже просто не смогли принять меня, убогого, всерьез… В конце концов они уехали, мой безответный хозяин вздохнул с облегчением, и мы снова легли спать.
41
Загадку разгадав, теперь я вижу:
К концу страданья наши подошли, ― Хоть на дорогах поисков тяжелых Увяла юность, как цветы в пыли…
(Хорасанская сказка)
Я встаю затемно и к моменту рассвета уже сижу недалеко от гнезда. Когда рассветет, я рассмотрю его в деталях. Увижу, что устроено оно высоко на обрыве, где сухие и зеленые ветки уложены орлами в полутораметровой нише от сферической конкреции, выпавшей из скалы.
Потом я пронумерую видимые в округе вершины как ориентиры для описания перемещений птиц и одиннадцать часов буду наблюдать за семьей ястребиных орлов, включая еще не до конца оперившегося птенца, совершенно не осознающего собственной значимости, и его крикливых соседей ― суетливую братию воробьев, гнездящихся под надежной защитой ― между сухими ветками в толще орлиного гнезда.
Разгляжу в деталях орленка, еще сохраняющего белый детский пух на голове и шее, с приметными черными пятнышками впереди и позади глаз и рыжеватым пятном на груди; его желтый с черным кончиком клюв; темно–коричневые оперяющиеся крылья; еще куцый хвост и непомерно длинные когтистые лапы.
Понаблюдаю, как он, в перерывах между сном, подобно заводной игрушке, по двадцать раз подряд упруго подпрыгивает на гнезде, размахивая в такт набирающими силу крыльями. В этом гнезде он ― единственный наследник, ему одному достается вся родительская забота и все родительское внимание. Когда птенцов два (а в исключительных случаях три), не все так идиллически. Старший, более крупный, как правило, первым получает корм (но зато младших мамаша нередко кормит потом дольше и внимательнее). У африканских фасциатусов старшие птенцы очень агрессивны к младшим, у европейских и азиатских это почему‑то менее заметно, даже когда птенцы голодные.
Посмотрю, как самка, принеся птенцу пищуху, потом ненадолго подсаживается на гнездо и кормит кусками этой добычи своего отпрыска. Все как в учебнике: насиживание (шесть недель), основная непосредственная забота о потомстве, прямое кормление ― все это на матери. Самец часто приносит добычу на гнездо, но сам редко кормит молодых (это наблюдалось лишь изредка у африканских птиц). Самка фасциатуса будет пестовать своего отпрыска дольше многих других птиц. Она будет кормить его из клюва в клюв до самого вылета, когда полностью оперенный орленок уже почти достигнет размера взрослых птиц. Да и после этого он, уже самостоятельно летая по округе, несколько недель будет, проголодавшись, прилетать в гнездо, чтобы мать его покормила.
Понаблюдаю за дневной родительской жизнью взрослых птиц. Увижу, как они подолгу неподвижно парят в потоке сильного горячего ветра, шевелящего у них отдельные перья. Как летают вдвоем вплотную к скалам, почти касаясь их концами крыльев, следуя своим излюбленным охотничьим маршрутам. Как присаживаются для отдыха недалеко друг от друга. Как пикируют на невидимую мне добычу, замеченную ими почти с километра. И как однажды самка зависнет в полете на одном месте, трепеща крыльями, как пустельга, ― для орлов это очень необычно.
Все же охотники они изумительные. Добывают все что угодно, используя самые разные приемы и маневры. Даже описано, как орел по земле бежал, догоняя домашнюю птицу (правильно, такая добыча не заслуживает пикирования в полете); во цирк, посмотреть бы, фасциатусы ведь ужасно длинноногие… Наблюдалось, что при парной охоте одна из птиц выпугивает добычу, вторая атакует ее из скрытой засады, а потом оба делят добычу; неудивительно: между членами пары (образуемой на всю жизнь) - полный контакт.
А как Зарудный пишет в 1903 году: «Однажды мне пришлось видеть, как ястребиный орел, погнавшись за зайцем и настигнув его у горного гребня, за которым лежала страшная круча, схватил лапами, проволок несколько десятков шагов и сбросил в пропасть…» У–у!