Пусть я погибну от сердечных ран, вам не заткнуть Любви моей Фонтан!
Ну что ты будешь делать, совсем пусто вокруг… Сиеста. Алё–о! Есть кто живой?! Фу–у-у, жарко…
И не иссякнет, в это верю я, Любви моей кондовая Струя!
«Ква–а-су–у!!» Можно бы и гаркнуть от полноты чувств ― птиц нет, испугать некого ― так ведь все равно эха не будет на жаре…
Все еще не дойдя до нужного отрога, я вдруг воспротивился своей рабской психологии и безропотной восточной покорности судьбе; решил, что называется, бросить вызов. Коммунист я, или где? гордый строитель, или что?..
Нашел место, где растет здоровая чинара: под ней тень, и ежевики там меньше. Чертыхаясь и обкалывая руки о колючие побеги, проделал ножом в стене ежевичных ветвей дырку в метр диаметром и протолкнулся в нее ногами вперед, натянув панаму на глаза и прижимая саквояж с аппаратами к животу.
Свалился прямо в ручеек, на сплошной ковер опавших платановых листьев, под полог, куда и свет даже не проходит; как говорится, «под сень». При этом вспугнул от воды нескольких кекликов, которые в панике ломанулись сквозь дебри, как кабаны, оглашая округу истошным возмущенным кудахтаньем. А я сижу на сухих листьях и думаю: «Те, кто веровал и делал добрые дела, будут введены в сады, где текут реки… Они найдут там чистых женщин и вечную тень…» Понимал Мухаммед, что к чему.
Умыл рожу, смыл кровь с исцарапанных рук, но не пью сразу, как умирающий, хоть и могу уже попить («Конджо у меня или не конджо?»); стал подниматься прямо по руслу, выбрался к удобному местечку. Там расширение ручья, прозрачная мелкая лужица, по берегам которой на мокрой земле сидят сотни голубых и оранжевых мотыльков ― всем жарко, все пьют.
Ну, я саквояж скинул, ручеек просмотрел, вроде черепах дохлых в нем не валяется (как давеча, когда попил водички, а потом нашел выше по течению аккуратный побелевший трупик), выбрал место почище, набрал воды в давно пустую фляжку, бросил кристаллик марганцовки (все же птички какают, кабаны писают), разболтал и засосал всю флягу целиком за один присест, как клещ. Потом разделся, вымылся весь, зачерпывая горстью мелкой воды, и еще две фляги почти подряд выпил, а ведь они по ноль восемь. Никогда раньше так и не пил. Такое ощущение, что сначала все льется в бездонную пустоту, а потом ― будто во всем теле булькает, и в ногах, и в руках, и в голове. Но впиталось быстро.
Наплескавшись в ручейке, сел, съел карамельку в тенечке и еще одну флягу уже медленно, частями (про запас) выпил. И снова тонус великолепный; бывает же такое ― не просто здоров, а чувствуешь, что прет из тебя энергия.
Иду дальше вниз и думаю, чего бы такого сделать хорошего, а у самого в голове: «Тень–тюнь–тинь…» ― все та же особая песня теньковки, ― как стихи с необычным акцентом…»
КОРМЯЩИЙ ОТЕЦ И ВОВИК
― О мудрейшие из мудрых! Наш новорожденный не берет грудь ни у одной из кормилиц. В чем тут причина?
«15 мая…. Едем с Переваловым в вольеры на Пархай кормить джейранят.
Они носятся вдоль сетчатого забора, не подпуская к себе и не подходя сами. Перевалов, разговаривая с ними ласково, как с малыми детьми, начинает кормежку с «ментора» ― маленького беленького козленочка, назначение которого ― научить джейранят не бояться кормильцев. Козленочек сосет молоко за милую душу, но дикие парнокопытные дети, даже глядя на это, в очередь к соске не выстраиваются. Нам приходится их ловить по одному и кормить, удерживая насильно. Интересно, что, будучи пойманными и прижатыми к животу, длинноногие малолетки перестают нервничать и охотно берут соску.
Лишь одна девочка Номер Семь (с большой черной семеркой на боку, нарисованной несмываемым урзолом ― краской для меховых изделий) подскакивает к нам сама, требуя молока. Она накидывается на соску с почти недетской алчностью, вся дрожит от возбуждения, переступает тонюсенькими ножками, а ее черный хвостик крутится при этом из стороны в сторону со скоростью, обычно не свойственной живому организму или каким‑либо его частям. Потеха.
Покормив зверей, на обратном пути зашли с Серегой на озеро в Игдеджик искупаться. Не жарко, градусов тридцать, но хватает, по холмам вверх–вниз с саквояжем все равно идешь взмыленный («клик–клик» ― шагомер; Перевалов смеется: «От тебя. П–в, всегда тикает в такт шагам, как от робота»).
Озеро это ― не озеро, а пруд; перегорожен ручей плотинкой, вот и набирается зимой вода (для полива ВИРовских участков в Игдеджике). Но на пруд вовсе не похоже: уровень воды все время скачет, поэтому никакая околоводная растительность не закрепляется по берегам; лишь в одном месте торчит какая‑то жалкая куртинка камыша (тоже на грани выживания, как и многое другое здесь).