Я оказался первым бывшим коммунистом, попавшим на авиационную базу НАТО в этой части Канады, но это вызвало не подозрения и проверки, а шутки и смех. Гэрри познакомил меня тогда с отличной командой ― яркими самобытными мужиками, прекрасно дополнявшими друг друга.
Усатый приземистый Джекоб, пилот нашего вертолета, сам ― прекрасный наблюдатель, фотограф и опытный натуралист. Поэтому, если во время полета в процессе учета и определения птиц он с чем‑то не соглашался, то вертолет наш вставал на нос (так что все елки внизу оказывались в горизонтальном положении, а река в вертикальном), закладывал головокружительный вираж и возвращался к необычно медленно (по сравнению с нами) летящей стае птиц, которую мы только что миновали («Ну, что я говорил? Про уток никогда со мной не спорь…»).
Неосмотрительно высказавшийся перед этим про чирков скромняга Джим смиренно принимал поправку коллеги, ибо после выполненного пилотажа не только был не в силах упорствовать с определением уток, но и просто не мог открыть глаза, сидя с мертвецки–бледной физиономией.
Потом мы работали над полигоном, где пилоты истребителей отрабатывали стрельбы по лежащим на земле макетам са–малетов с нарисованными на их крыльях огромными красными звездами. Зависнув над приютившейся у края полигона палаткой, мы помахали в окна руками вышедшим из нее на шум нашего винта солдатикам, они помахали нам в ответ. На что двухметровый духарик Двэйн сказал:
― Если мы сейчас сядем и Серджей выйдет пожать им руки, передав привет из Москвы, у этих военных съедет крыша и они сразу сдадутся в плен…
Потом в бескрайних болотах Лабрадора мы нашли разбитый корпус небольшого винтового самолета, о чем Джекоб сообщил на базу по радио, вскоре выяснив, что про этот борт, исчезнувший много лет назад, никто ничего толком не знал. Когда мы снизились до нескольких метров (сесть во всей округе было негде: сфагновая сплавина), из заброшенно светлеющего на фоне болота зарастающего фюзеляжа вылетел и тяжело полетел в метре над землей огромный вирджинийский филин.
Потом были десятки гнезд скопы на вершинах тридцатиметровых елей в первозданно–недоступных местах по берегам никогда никем не посещавшихся озер и рек; удивленные медведи, в растерянности садящиеся на свои толстые мохнатые зады, рассматривая над головами наше невиданное рокочущее чудовище; бобровые плотины на глухих речушках и расходящиеся круги от всплесков бобровых хвостов; лоси, переплывающие прозрачные озера, испуганно фыркая на нас раздувающимися ноздрями; десятки озер, поражающих тем, что, находясь рядом, все они порой имели воду разного оттенка; тысячи квадратных километров пожарищ ― как погосты до горизонта, с черными обелисками обгоревших деревьев и становящимися вдруг заметными бесчисленными звериными тропами, словно паутина покрывающими всю тайгу; не покидающее меня (пешехода) восхищение тем, что, с легкостью покрывая десятки и сотни километров или играючи делая крюк, чтобы осмотреть «вон тот утес» на противоположной стороне речной долины (до которого пешим ходом ― день пути), имеешь возможность определить в кустах даже дрозда или в деталях разглядеть валяющийся на болоте уже побелевший от времени лосиный рог…
Однажды ночью, на диком острове посередине глухого озера в бескрайней канадской тайге, отойдя от костра в жидко–сумеречную приполярную темноту и восхищаясь впервые увиденным мною северным сиянием, мы с Гэрри молчали, а говорить потом начали про завораживающее разнообразие нашего огромного мира, невольно вновь и вновь возвращаясь в разговоре к Туркмении…
Через неделю, закончив свои вертолетные изыскания, мы летели на самолете с военной авиабазы на Лабрадоре назад в Сэнт–Джонс ― столицу Ньюфаундленда. Пользуясь тем, что пассажиров в местном рейсовом самолете было всего ничего, мы почти в российской манере перешучивались с непривычной к этому стюардессой, раз за разом испрашивая у нее долива в свои стаканы; она удивлялась, с улыбкой смешивая нам необычный напиток ― виски с кока–колой (Чача научил в Индии). Мы посматривали с Гэрри сверху на плавающие вокруг Ньюфаундленда айсберги, со смехом вспоминали туркменские приключения, хохотали как придурки над популярными у нас в Кара–Кале шутками, а когда прощались в аэропорту перед моим отлетом на материк, Гэрри так же заговорщически, как некогда в Туркмении, полез в карман и достал пластиковый пакетик: