В стае из ста воробьев восемьдесят похожи друг на друга своим поведением, но нет и двух одинаковых. И все это бесценное индивидуальное разнообразие в стае уравновешивается с оправданной унификацией. Уравновешивается чем? Что является гирьками на вселенских весах выживания? Биологической целесообразностью, рациональностью энергетических затрат, адекватностью действий каждого в отдельности и всех вместе. Это обеспечивает переход количества в качество: в стае на порядок возрастает шанс выжить. Конечно же стая имеет не только преимущества, но и недостатки. Но в итоге преимуществ больше. (Что‑то я как‑то кондово выражаюсь, да? Как провинциальный грамотей на лекции в сельском клубе. Извиняй…)
Перемешиваясь в скоплении с другими птицами, члены одной стаи продолжают поддерживать ее структуру как единая группа. Соседние стаи даже одного вида, кормясь в одном месте в сплошной птичьей мешанине беспорядочного на первый взгляд скопления, слившись и перемешавшись, могут продолжать двигаться при этом с разной скоростью или в разных направлениях, сохраняя свою целостность и автономность. Почему?
Таких вопросов про стаи можно запросто придумать и десять, и сто, и тысячу. А вот где ответы брать? Наблюдаешь все эти веши десятки и сотни раз; спроси любого ― не поймет, при чем здесь наука: ведь это все так обычно, так просто! Смех смехом, но, видимо, на нынешнем методологическом уровне со всем этим не разобраться. Или же ресурсы потребуются неимоверные. Вот и получается, что прав был один мой пожилой коллега, провожавший пролетающую стаю глубоким вздохом и сакраментальной (как тогда казалось) фразой: «Нет, нам никогда не понять их жизни…»
А ты, душа моя, относишься к орнитологии и к самим птичкам безо всякого трепета и должного почтения. Что выдает в тебе приземленную прагматическую натуру, воспитанную в духе точных дисциплин. Выражаю соболезнования…
Целую. Остальным моим женам тоже там привет».
С ВЕТЕРКОМ И С ПЕСНЕЙ
Султан… пришел в неописуемый восторг и на радостях сложил такие стихи…
«29 ноября. Привет, Чача!
…Сижу, наблюдаю жаворонков. По дороге вдоль покатого увала далеко от меня едет на велосипеде туркмен. На абсолютно открытом зеленом пространстве человек неизменно привлекает внимание, в перерыве между наблюдениями я навожу. на него бинокль. Разогнавшись по ровной дороге, он, привставая на педалях, заезжает, насколько можно, вверх по начинающему подниматься пологому склону, потом слезает и идет пешком, ведя велосипед за высокие рога старомодного руля. Отдышавшись, он вдруг запевает во весь голос какую‑то песню. (Азиатская музыка и пение поначалу непривычны и непонятны неподготовленному уху, но со временем эти заунывные мелодии неизбежно начинают завораживать гармониями азиатского звучания.) Так он, распевая, и скрылся за холмом.
Через четыре часа я вновь услышал пение ― тот же самый туркмен ехал назад, разогнавшись вниз под уклон со страшной скоростью и распевая еще громче, во всю мощь; видно было, что душа у человека развернулась на полную. Хорошо!
Не то что я ― прозаически сижу здесь, как пень, на одном месте. Ни песен не пою, ни стихов не пишу. А надо бы и мне сочинить что‑нибудь возвышенно–лирически–фантастическое, с ощущением любви, свободы, простора и скорости. И чтобы складно, в рифму, пятистопным ямбом. М–м-м…
Я! К своей! Любимой! Бабе!
Быстро! Мчуся! На! «Саабе»!
А? Стихи?
Заметив меня, пересевшего ближе к дороге, велосипедист прерывает пение и пытается меня рассмотреть, повернув голову и рискуя на этакой огромной скорости уехать с дороги «в пейзаж» (как Роза говорит) или сломать себе шею.
Пока. Военному, Ленке и Эммочке привет!»
ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА
Как раз в это время птицы–пери, возвращаясь с поля, увидели под деревом, на коем они обитали, Хатема. И спросила одна из них:
― Это что за человек появился в наших краях?
Другая же ей ответила:
― Разве ты не знаешь? Этот человек прославился на весь свет своей добротой.
― А вдруг ты ошибаешься? Не лучше ли нам где‑нибудь притаиться? ― молвила третья…
«7 декабря. Привет, Андрюня! Как служба? Блюдешь?