Через год после первой встречи орлов мне представилась возможность посетить один из наиболее обещающих и манящих районов Западного Копетдага, к которому я особенно стремился, ― долину реки Чандыр, примыкающую непосредственно к границе с Ираном. Мы отправились туда вместе с Сережкой Переваловым и Сашкой Филипповым ― сотрудниками недавно созданного на Сумбаре Сюнт–Хасардагского заповедника, с которыми общались к тому времени уже не один год.
Перевалов ― зоолог, свободный художник и таксидермист; худощавый, высокий и с соответствующей своему характеру беззаботной артистической внешностью. Филиппов (которого все зовут «Кот») ― орнитолог и мотогонщик (порядком попугавший меня в свое время, возя на мотоцикле) с обликом свирепого бородатого пирата. Давным–давно в аварии он потерял мизинец на ноге. Поэтому, когда на остановке в маршруте мы отдыхали, разувшись и задрав ноги, Сашка, зажав в огромном загорелом кулаке охотничий тесак, скрежеща оскаленными зубами и обещая нам худшее, расхаживал вокруг нас, оставляя на мягкой дорожной пыли четырехпалые следы, на что мы, в ужасе закатывая глаза, шептали пересохшими губами: «Беспалый!..»
Перевалова я впервые встретил очень давно, на биостанции МГУ, когда сам был школьником, а он ― студентом. Зоология ведь привлекательна еще и тем, что вновь и вновь сводит вас при самых разных обстоятельствах с уже знакомыми людьми («слой тонок»).
Через одиннадцать лет, поздно вечером, я сидел в Кара- Кале на переговорном пункте при почте, кутаясь в штормовку в вечерней прохладе никогда не отапливаемого азиатского помещения и ожидая, когда телефонистка соединит меня наконец с Москвой.
Я рассматривал затертые плечами ожидающих стены с многочисленными нацарапанными на них инициалами и гнездо деревенской ласточки, прилепленное под самым потолком. Птенцы в нем были уже большие, иногда они шевелились и попискивали в своем беспокойном птичьем сне.
Взрослая ласточка (мамаша), сонно сидящая на гнезде рядом с ними, время от времени оживлялась, спархивала к засиженной мухами лампочке без плафона и склевывала со стенки какое‑нибудь насекомое из множества роящейся на свет мошкары.
Самец здесь же сидит на проводе вплотную к гнезду; раз попытался было подсесть в гнездо к самке, но она его встретила склочным щебетанием и безоговорочно выперла назад на провод. Сидит себе, а что поделаешь? Ночует на кушетке…
Вот самка снова слетела к лампе, снова вернулась на гнездо; уселась, кемарит. Вдруг вытянулась на ногах, вновь спорхнула к лампе, села на изогнутый электрический провод, пытаясь дотянуться клювом до сидящей на стенке особенно крупной моли, ― не достает, не получается; попробовала опять ― опять безрезультатно. Я автоматически считаю ее потуги. Упорная птица безуспешно пыталась склюнуть моль двенадцать раз подряд, потом вдруг защебетала истошно на весь переговорный пункт (матерится, что не достать), раздраженно пошваркала клювом о провод (классика; все как в учебнике этологии: конфликт эмоций, видит око, да зуб неймет); еще четыре раза попробовала дотянуться до неподвижной, одуревшей от света козявки, но не достать. Ласточка вернулась на гнездо и начала неторопливо чиститься.
Теперь самец слетел со своего насеста, склюнул с оконного стекла крупную ночную бабочку, она у него вырвалась, полетела подранком к лампе, роняя с крыльев чешуйки, он снова вспорхнул за ней, схватил на лету, вернулся на провод, посидел секунду с нелепо торчащими из клюва лохмотьями крыльев, проглотил, тряхнул головой и уселся, нахохлившись. Отель с бесплатной едой в темное время суток ― полуночный перекус. Не роскошь ли для дневной птицы? Объедают, понимаешь ли, летучих мышей.
В одной из кабинок пришедший звонить солдатик–пограничник надрывался в трубку изо всех сил, словно ему и впрямь нужно было докричаться до своей Рязани:
― Надюх! Так ты мое письмо получила?.. Не получила?.. Значит, получишь скоро… Да! Еще зимой написал… Сейчас еще отправлю, а потом летом… Летом, говорю!.. А потом уже и все… Потом приеду, говорю!..
В этот момент дверь переговорного закутка скрипнула многострадальной пружиной, и вошел Перевалов, совершенно не изменившийся, все с такой же шевелюрой и жизнерадостно растопорщенными усами. Меня он не узнал ― я изменился с бытности своей подростком–старшеклассником. Мы еще раз познакомились, удивляясь хитросплетениям судьбы.
И вот сейчас он везет нас на своей машине на Чандыр, почти упираясь неугомонной шевелюрой в потолок кабины и тоже предвкушая неизведанное: запланированная для посещения часть Копетдага уникальна во многих отношениях.