Эти уникальные климатические условия определили развитие удивительных по своему разнообразию фауны и флоры, включающих очень высокий процент эндемиков ― видов, обитающих только здесь. В ущельях Западного Копетдага еще совсем недавно произрастали девственные леса с уникальными видами диких плодовых деревьев, миндаля, инжира, грецкого ореха, граната, винограда. На открытых пространствах встречались дикие виды ржи, овса, пшеницы. Что воистину уникально ― многие из этих диких растений превосходили по качеству мировые стандарты культурных сортов.
Животный мир был под стать растительному: экзотические виды летучих мышей, малоизученных грызунов, тугайный олень, безоаровый козел, полосатая гиена, закавказский бурый медведь, туркестанская рысь, гепард, туранский тигр, переднеазиатский леопард, медоед, среднеазиатская выдра ― вот далеко не полный перечень одних лишь млекопитающих, еще совсем недавно населявших эти края. Многие из них уже исчезли навсегда, другие лишь иногда заходят из Ирана, численность третьих неуклонно сокращается. Былое великолепие тает буквально на глазах…
Понятно, почему это место как магнит десятилетие за десятилетием притягивает сюда ботаников и зоологов всех специальностей из самых разных концов страны. Не случайно наш замечательный биолог Николай Иванович Вавилов, без преувеличения, ― один из самых блистательных интеллигентов двадцатого столетия, выделил Западный Копетдаг как бесценный природный центр происхождения культурных растений, основав в 1930 году в Кара–Кале Туркменскую опытную станцию всесоюзного института растениеводства (ТОС ВИР, в обиходе ―- просто «ВИР»).
Поразительно, как порой личность одного человека может влиять на жизнь многих и многих людей. Каждый раз, входя на станцию, я ощущал, что все здесь проникнуто связью с идеями и делами Вавилова. Продвинув на шаг вперед мировое растениеводство, он помог удовлетворению жизненно важных нужд миллионов людей по всему свету, но сам был заморен голодом и издевательствами в саратовской тюрьме в 1943 году ― сталинские вертухаи ретиво отрабатывали свой холуйский паек».
АРХИВЫ
― Вот тебе талисман, в коем перечислены мои предки до седьмого колена…
«4 января. Привет, Лешка!
Помнишь наш давнишний разговор с Михеичем о традициях и честности исследователя применительно к полевой зоологии? Я часто этот разговор вспоминаю (как и самого Михеича, привет ему передай!).
Перечитывая пожелтевшие страницы старых работ в библиотеках или перебирая тушки птиц в музейных коллекциях, я раз за разом с благодарностью и уважением обращаюсь к тем, кто десятилетия, а порой столетие и более назад побывал на Сумбаре, по–своему соприкоснувшись с тем же, чем живу и с чем Сейчас работаю я сам.
Пардон уж за высокий штиль, но действительно вопросом чести становится ничего не упустить, с полным вниманием отнестись к каждому описанию, не ошибиться в датах и уточнить подчас по–разному транскрибируемые или уже изменившиеся географические названия.
Открывая в хранилище зоомузея ящик с тушками жаворонков, я не верю своим глазам, доставая оттуда экземпляры, добытые в знакомых мне местах сто лет назад (один потрепанный уже пустынный жаворонок датирован 1788 годом!) Фамилия коллектора на этикетке в моем понимании ― фамилия классика. Но это не важно. Потому что я с не меньшим трепетом рассматриваю и тушку с совершенно незнакомым мне именем. Потому что в любом случае подпись на этикетке ― это не просто беглый автограф, случайно завалявшийся в укромном уголке на сто или двести лет. Человек наблюдал эту птицу; руководствуясь некими соображениями, выбрал ее для коллекции; добыл; потратил несколько часов на ее обработку, изготовление тушки и описание. То, что я держу сейчас в руках, ― как ни крути, частичка его жизни.
Потом несколько поколений музейных работников оберегали и сохраняли этот экземпляр, вложив уже свой труд в общую копилку. И все это хранят стеллажи музейных запасников, в благородной тишине оберегая бесценный клад (пардон уж за патетику). Я в этих запасниках иначе как полушепотом и разговаривать‑то не могу, а не вымыв предварительно руки, до птиц и не дотрагиваюсь. И чихаю иногда от музейной пыли.
В сегодняшнем мире, задрюченном электронной изощренностью, каждая птичья тушка для меня не просто бесценный атрибут одной из самых древних и славных наук, она с каждым годом ― все более значимый элемент целой культуры традиционных зоологических исследований. Дай Бог, чтобы и через сто лет эту тушку кто‑нибудь уважительно вынул из коробки…