Угловой дом на пересечении проспекта с Долгобродской скрывает от провозимых мимо интуристов позорное место в самом начале длинной улицы Александра. Плато обнесено забором, за ним металлический лес радиомачт. Это и есть глушилки. По радиоле, которую приобрели родители, не слышно ни "Свободы", ни "Голоса Америки", ни Би-Би-Си - один надсадный вой. Все же просочилось, что ровесник, одинокий герой из радиотехникума по имени Сергей Ханжонков отправлен в лагерь за попытку взорвать эти глушилки.
Забор - чтобы отвлечь внимание - оклеен свежими газетами. Сцепив за спиной руки в перчатках, Адам изучает партийно-советскую печать.
- Видел? Либеральная твоя Москва...
Сердце падает, поскольку высшей меры требовал сам Шолохов:
- Расстрел?
Но Кремль гуманней Нобелевского лауреата. За пасквили, опубликованные на Западе, "перевертыши" отправлены в лагерь.
Пять лет и шесть.
Они выходят на Ленинский проспект.
Звезда Победы на Обелиске сияет, вызывая озноб.
- М-маразм крепчал.
- То же и в нашем частном случае.
- А что случилось?
- Ох... Прихожу ночью, она ждет. "Где был?" - "Как где? На дне рождения". По морде мне хуяк. Пытала до утра, сама все уже зная до деталей.
- Откуда?
- Якобы в ресторане знакомые нас наблюдали. Потом позвонили ей. У ней полгорода знакомых - может, оно и так. Придется к Стену за "Балериной". Обратно требует свой мейсенский фарфор. Изволь вернуть подарок, раз дня рожденья не было. При этом, - говорит Адам, - во всем винит тебя.
- Меня?
- В порошок грозит стереть.
Усмехаясь, Александр чувствует пустоту под ложечкой - и даже пропасть.
- И за что?
- Особенно за то, что приставал к американцам.
- К американцам? Я?
- Не помнишь?
Он честно мотает головой, но через несколько шагов обжигает первая картинка: как целовал он руку гардеробщику, с которым боролся: "Нет, уж позвольте! Паче гордости!.." Исходя из убеждения, что эта мужицкая рука принадлежит графу Льву Николаевичу, которому от имени авангарда ХХ-го века он, Александр, обязан воздать за открытие внутреннего монолога и потока сознания. Позор, позор... Адам его волочит мимо кладбища, а он хватается за копья и, криво повисая, орет через решетку мертвецам: "Кто такие? Почему не знаю? А потому что и при жизни вы молчали, как сейчас!" И новый проблеск как из-за ограды гипсового завода тянет к ним руку Ленин, которого жалко до слез за то, что миниатюрный он, как Павлик Морозов, а вдобавок белый-белый: осадками завода, как мукой осыпанный...
Тянет расспрашивать, но он боится о себе узнать такое, после чего жить станет невозможно. Преодолевая дрожь, шагает рядом с очевидцем его падения, который говорит:
- Три рубля после вчерашнего осталось. Пару "Мицного" и к Мазурку? Увидишь его новые хоромы.
- Ебал их видеть. В парке разопьем.
- А заодно проверим, не он ли заложил. Из ресторана он свалил до Стена.
- Стен, по-моему, первый?
- Мазурок. Балетун после. До шампанского.
- А было и шампанское?
- А как же? На дессерт. До этого коньяк. А как вошли, с мороза ухуярили графин водяры.
- Водяру помню...
Недостающие осколки возвращаются. В сиянии хрустальных люстр полно клиентов. Костюмы, галстуки. Все чинно, сдержанно и скромно. Гудят лишь иностранцы да они - десятиклассники. То и дело поднимаясь с рюмкой, Александр берет слово. Что же он такое нес? По соседству, во всяком случае, не выдержал какой-то корпулентный гражданин. Ударил кулаком по столику, вскочил и опрокинув стул. Александр еще обернулся: что за шум, а драки нету? Оркестр как раз ушедши был на перерыв. А значит, это было еще до танго с американкой, которая, поднявшись из-за столика, оказалась выше его на голову и никак не могла расслабиться в его объятьях: Where are you from, ladies and gentlemen? Oh, USA? Can I invite you for a dance?
Задолго до прощальной речи против бесполого соцреализма, которую закончил он стихами Федора Михайловича про таракана. После чего выпил и, пытаясь удержать, схватился за скатерть, которой и накрылся, приложившись затылком о ковровую дорожку: по ней, бордовой, как бы отнявшись, волочились за ним, утаскиваемым с поля боя посуды, собственные ноги в новеньких чешских штиблетах - узконосых и с узорами.
- Одного не понимаю, - в винном отделе делится Адам. - Откуда мамаша знает, о чем мы говорили? Не под столом же у нас знакомые ее сидели. Может, Мазурок внесет нам ясность...
Он внес.
Но старший Мазурок.
В олимпийских тренировочных со штрипками на босу ногу, вступивший в фазу тучности, но все еще здоровый мужик, он открывает и набычась смотрит на них - ссутуленных, чтобы бутылки не проступали.
- Дружки? Входи. Давай, давай! На ловца и зверь, как говорится. Эй ты, гуляка? Собутыльники явились.
Младший Мазурок в таких же олимпийских, но только зримо павший духом.
- Очная ставка, что называется... Ну, сын, держи ответ. Кто превратил мою библиотеку в избу-читальню?
- Я не превращал...
- А Библию кому давал на вынос? Коран-Талмуд? Платона-Кафку? Гароди-не-городи? Прочих антисоветчиков сугубо для служебного употребления?
Глаза Мазурка-младшего увиливают ото всех.
- Мужества не хватает?
- Но я же, - сипнет горлом Александр... - Я же всегда все возвращал?
- Так. - Из кармана олимпийских чужой и грозный отец достает бумажку и дальнозорко взглядывает. - Андерс, значит, по фамилии.
Александр молчит.
- Но гражданин советский?
Он опускает глаза. Ступни с мослами попирают светлый лакированный паркет.
- Кафки, значит, почитатель? Ну, погоди... - Старший Мазурок уходит в глубь квартиры, а вернувшись, с размаху прибивает к мрамору знакомый черный томик. - Вот тебе Кафка. Только больше сюда не приходи. Хаусфербот!
Хлопает дверь салона. Мазурок-младший крупно вздрагивает.
- Б-батя тебя спас. Хотели дело шить.
- Кто?
- Комитетчики.
- Какие комитетчики?
- Не понимаешь? Чекисты. Их там был полный ресторан.
- Так юбилей у них прошел. По-моему, в декабре? Сорок Седьмая Годовщина?
- Если бы юбилей, тебя бы просто отпиздили в сортире и выкинули на проспект. Ты операцию сорвал им.
- Я?
- А кто? - выпрыгивает зверем старший Мазурок. - Кто против возникал?
- П-п... против чего?
- Основ! На чем стоим! Кто цэрэушницу на танец приглашал? При этом еще брал за жопу? Обер-шпионшу?! Кто нахлестался и устроил отвратительный дебош? Кто заблевал оперативное пространство? Сын мой долдон? Для этого он хорошо был порот в свое время! Этот тихушник? - Адам отступает, прикрывая шляпой грудь с бутылкой. - Или щелкунчик ваш? Мальчик с Гадким Лебедем? Нет! Все за зубами язык держали, ты один молол что на уме! Ты мне скажи, откуда? Откуда столько дури у сына отца, погибшего при исполнении? Мне пленку прокрутили, ушам не верил! Это же просто архискверный Достоевский! Про материальный ущерб не говорю. Скажи спасибо, что счет не предъявили. Жизни б не хватило расплатиться. Это же сколько денег государственных в трубу! А труд? А труд людей на страже? Бессонные их ночи? Так что не спрашивайте, кто? Вы, гражданин Андерс Александр Александрович, к вашему счастью по году рождения еще не совершеннолетний. Вы и убили-с. Да-да. Не ожидали? Мы тоже классиков могём. Только не старушку погубил ты, а собственную будущность!
И пальцем к выходу.
В зеркале лифта Александр себя не сразу узнает. Потом говорит:
- Забыл путеводитель.
- Какой?
- По этой жизни... Кафку.
"Мiцное" распивают, сидя на поваленном кресте. Алкоголь не согревает. От камня холод проникает прямо в сердце. В часовню сквозь выбитые витражи влетают снежинки. Сугробы изнутри до самых надписей, среди которых удивляет вдруг:
Я избрала тебя, мой ангелок
Именно так. Без восклицательного знака.
Адам откашливается.
- Не хотелось бы сейчас об этом, но...