Рассказы он выдергивает. Отбив отгоревшие уголки, прячет обратно в торбу.
Пепел же поэзии заваливает на хер камнями, которые будут тут лежать, когда от "нового имени" и след простынет. Вот так оно и кончилось. Не "что-то" кончилось, а жизнь. В которой любил он Папу Хэма, Фиделя, Кеннеди. Но Кеннеди убили, Папа собственноручно снёс себе череп, а Барбудос, внезапно извратившись, взял курс на поцелуи взасос с кремлёвскими вождями. Вот вам и вся новейшая история. Был ещё Селинджер - Дэвид Джером. И где он, создатель Холдена и Эсме? Ушёл в свой бункер, в дзен-буддистский свой пупок, бросив на произвол судьбы таких вот разъебаев, как данный советский гражданин, у которого отныне ни богов и ни героев, и в восемнадцать с половиной лет на горизонте красное солнце заката...
Прицепив большими пальцами к карманам кулаки (а лучше бы гранаты), Александр упруго шагает зализанным песком. Вдоль линии водорослей взблёскивают радужно гниющие рыбешки. Пятый пляж. Уютно отгороженный от мира сосняком и юным ельничком. Уронив сумку на место, где сидела Алёна, сбросив туфли, он начинает отстёгивать ремень, как вдруг прямо в одежде взбегает на причал и, разогнавшись по дощатому настилу, взлетает над водой.
Отныне девиз - спонтанность. Безоглядный порыв. Почитав кое-чего в Москве, он себя "выбрал".
Спонтанёром.
Выныривает, отфыркивает тину. Выдавая изначальную свою ненатуральность, "море" зацвело. Он берет курс на островок - далёкий, тёмный и безлюдный. Верхушка холма, на самом деле. Насилуя природу во исполнение предначертаний, с затоплением пейзажа спешили так, что на дне здесь, слышал он, остались не только деревья в полный рост, но и деревни, включая колодцы и погосты. Смерть вторая. Он с силой разводит жуть перед собой. Но не выдерживает. Поворачивает. И сразу видит, что слишком далеко уплыл.
Вода не держит. Раздается, как могила. Тем более в одежде.
Ноги сводит.
На причале знакомая фигура вытягивает сетку с выпивкой.
- Эй! - захлебнувшись, он проваливается под поверхность, с открытыми глазами глубоко уходя в пронизанные мутно солнцем мириады бледно-зеленых ростков, цветочков, лепестков. Что ж, утопаем, Александр Батькович. В жидком кладбище сталинизма.
И на чьих глазах?
Кого оставляем любить глазастых?
Мысль настолько невыносима, что ноги приходят в исступление. Выносят над поверхностью по грудь.
Второе дыхание!
Прет он, как торпеда. Вот и лесенка на причал. Вот нижний поржавелый арматурный прут.
А вот и Мессер сверху простирает руку:
- Кого я вижу?
* * *
- Ты чё, Сашок, купаться? Нельзя! Илья-пророк нассал в прудок!
Отжимая бороду, Александр смотрит на приятеля, который щербато улыбается. Стянутый узел выгоревшей рубашки над плохо завязанным пупком. Промеж ключиц татуировка. Железный хищный крест. Нет, не наколка. Наслюнявили химическим.
- Чувихи расписали, понял? Ты, говорят, наш группенфюрер.
- Настоящий могу отдать. Где-то валяется.
- Который на парабел не захотел махнуться. Думаешь, не помню? Ничто не забыто, никто не забыт...
Александр сошвыривает мокрую рубашку, стаскивает джинсы.
- Так как она, Москва?
- Ударила с носка.
- Но с небоскреба ты не прыгнул?
- Как видишь.
- Значит, не джап...
- Нет. Русский.
Критически оценив его мускулатуру, Мессер берется за жгут "ливайсов". Довинчивает оборот. Еще один. Последние капли пятнают доски.
- Джины отпад. Откуда?
- Раздел там в покер одного.
- Американа?
- Испанца. Анархиста из Парижа.
- Померить можно? - Сбрасывает свои из грязно-белого брезена. Хлопает синими штанинами. Натягивает. Бьет себя по твердым ягодицам. - Класс... Стольник? Даю сразу?
- Так бери. Махнемся...
- Джины?!
Спонтанёр, он подбирает самосшитые штаны, влезает с отвращением. И очень хорошо. Чем хуже, тем лучше - такая отныне установка.
- Ты хорошо подумал?
- А я теперь не думаю. Я делаю, - и возвращает вынутый из карманов ком денег и пропуск на тракторный завод.
- Ну, это мы сейчас обмоем... Джины! Ну, мы сейчас дадим! Там телки, Боб...Он поступил.
- Груши ж околачивал?
- Педвуз. А кадры наши в инъяз. Алёнку уже видел?
Сбежав от матери, весь день он околачивался по Коммунистической и окрест. В надежде на случайность.
- Нет.
- Скучала по тебе. Надеялась, провалишься. А я, не скрою, думал, все, с концами... Чего туча-то нашла? Если подумал что, то ничего у нас с ней не было. Хотя могло. Не веришь?
- Да наплевать.
- Вот это - молоток! По-нашему. Так и держись. И вообще, не ссы, Сашок. Прорвемся! Главное, в армию идти не нам! Ох, мы дадим сейчас, ох, влупим! Знаешь, как с Бобом мы гужуемся? Приблудных! Хоть гитлерюгенд создавай. Болты все стерли, понял? Группенсекс!
С той ночи ничего не изменилось. Тот же бивак под соснами, та же палатка с отворотом, из которой вылазит Боб - уже студент.
- Поздравляю.
- С чем? Единственный инструмент на курсе, можешь себе представить? Неизвестно, кончу ли. Выбирай давай зверюшку на ночь. Любую можешь, теперь у нас общак...
Малолетки другие, но кажется, что те же. Белокурая Вера с иностранцем, но только с черным. Громила-кубинец снисходительно молчит, она настаивает, что дед ее был шляхтич, а папу убили коммунисты:
- Как в фильме "Пепел и алмаз".
- Там не коммунисты убивали, там наоборот. Помнишь, - говорит он, вырывая на растопку из своего журнала страницу за страницей, - помнишь, как перед покушением на секретаря обкома Збышек хватается за "шмайссер", а он весь в муравьях?
Мессер вскакивает, исходит в тряске:
- Та-та-та-та-та!
- Чего ты рвешь? Дай лучше почитать!
- Коньо! - бьет по колену себя кубинец. - Читать она приехала! Ходер...
Он вырывает ей страницу с "новым именем", все прочее сует под хворост. Она недоуменно смотрит на стихи. Пламя озаряет полонизированный сексапил. Прикладывает палец к фото, на котором он без бороды и в белом свитере:
- Ты, что ли?
Страницу вырывают. По кругу обойдя все руки, включая чёрные, захватанная страница возвращается к проститутке:
- Так вы поэт? Я никогда с поэтом не встречалась...
Кубинец ставит ее на ноги:
- Вера! Ребята ждут!
- Дай пообщаться с интересным человеком.
- Тогда пусть Виктор нам отдаст капусту.
Из нагрудного кармана кубинца она выдёргивает ручку:
- Надпиши!
- Страницу?
- Ну, я прошу? Хотя бы пару слов?
Ручка Made in Danmark. Под плексигласом с модели сползает чернота купальника. Подложив колено, он пишет, а все глядят, как на священнодействие: На память о родной природе. Из пепла, может, нам сверкнет алмаз?