Но телефон был оккупирован тобой. Уперев в стену кулак, ты слушала кого-то с гримасой брезгливости. Ты взяла трубку в левую руку и отвесила мне жгучую пощечину. После чего зажала мембрану, чтобы никто не узнал, что на самом деле ты о произведенном тобой отродье:
"Саботажем занимаешься? Сортирный соглядатай!"
Это было так неожиданно, что мой постоянный спутник и товарищ по несчастью в ответ раздвинул полы узбекского халата. Не стал препятствовать. Ни даже прикрывать. Цинично ухмыльнулся.
Ненавистно-жгучие твои глаза скользнули вниз. Естественно, ты задохнулась от праведной ярости. Но Диавол, он в деталях - как не устаю я себе напоминать. Первый - самой первой! - твоей реакцией была оглядка. Да! На дверь кабинета. Ты мгновенно определила на лукавый свой глазок, достаточно ли плотно она закрыта, эта дверь, за которой твой состарившийся с сохранением наивности супруг сидел за машинкой, с большими паузами издавая шлепающие удары букв. Извинившись, пообещав перезвонить, ты осторожно опустила трубку и занесла карающую руку.
Которую я перехватил! Подставлять другую щеку более не намерен. Христианство в этом доме кончилось на бабушке, кстати, матери твоей, которая наложила на себя руки, чтобы освободить тебе на старой квартире место, которого занимала малость и только по ночам, сворачиваясь на раскладушке в кухне. К этой трагедии я как-нибудь вернусь. Когда займусь вплотную темой советского язычества. Но на тебе оно и кончилось. Мы, вами поставленные на ноги, идем другим путем - как дети Сатаны.
"Пусти! - взмолилась ты, почуяв превосходящие силы. - Послушай лучше, как честит тебя эта сука-генеральша. Ты же репутацию свою погубишь..."
Я разжал свою мертвую хватку. Взял аппарат и унес к себе, чтобы договориться с Жанной о первой стрелке.
Динаму Жанна крутить не стала.
Предвкушая знакомство с будущим медработником и, стало быть, человеком конкретным, который станет, возможно, не только моей Евой, но и госпожой де Сент-Анж, совершаю эту запись наперегонки с батей, который разошелся от вынужденной трезвости и неустанно выстукивает за стеной, пытаясь перекинуть свой индивидуальный мост от "лакировочного" соцреализма к соцреализму "критическому" а ля Василь Быков, который верно сказал, что мертвым не больно.
Но я живой. И жажду боли.
* * *
Лобовое стекло расплющивает капли.
"Победа" мчится по окружной дороге. Мимо природы. Куцей и к тому же облетевшей. Голой, мокрой и несчастной. Надвинув шляпу, Адам глядит перед собой. Руки на руле в специальных дырчатых перчатках - беспалых.
Навстречу сорокатонный самосвал "БелАЗ". Могучее надлобье кузова. Гора металла. Колеса выше человека. Кажется, сейчас раздавит. И останется только мокрое место, да черная тетрадь с ужасными признаниями. Кому?
Грязные брызги обдают машину. Не изменившись в лице, Адам включает стеклоочистители.
- Ознакомился?
Вдавленный в сиденье тяжестью лишнего знания о человеке, который к тому же друг, Александр утвердительно кивает.
- И как?
- Отправь в журнал "Юность". Еще лучше в "Молодую гвардию".
Адам хмыкает.
- В литературном смысле...
- На изящную словесность претензий не имею.
- Тогда зачем? Зачем все это доверять бумаге? Попади это в руки вашей лекторше... Представляешь? Еще и в портфеле носишь.
- Не оставлять же дома.
- А если в аудитории забудешь? Под самосвал вдруг попадешь?
- Ты прав, конечно.
- Конкретных людей к тому же называешь. Бабушка, она что, действительно?
- В страшных муках. Выпила бутылку уксусной эссенции. Они в форме треугольной призмы...
- Сожги.
- Ладно. Уговорил. Сам не знаю, зачем я все это пишу. Зачем Ставрогин вдруг предал себя огласке? Возможно, захотелось взглянуть в такое зеркало, где отразились бы рога.
- Только я не Тихон.
- Но на той же стороне.
- На какой же?
Адам произносит с ноткой гордости:
- Не на той, что я.
- Ошибаешься, - говорит Александр без особой уверенности, хотя приводит и расхожую цитату. - Пока не требует поэта к священней жертве Апполон, среди детей ничтожных света быть может всех ничтожней он... А может быть, для удовольствия?
- Что?
- Ты все это написал.
Адам усмехается:
- Проклятый психолог!
Замкнув петлю, "Победа" возвращается в город, где каждый определяется дальше по месту прописки.
12
Дождавшись открытия, он до закрытия просиживает в Центральной библиотеке. Потом возвращается домой.
На скамейке у подъезда Мессер.
Джинсы, отданные сдуру, ветровка с мокрым капюшоном. Запах перегара. Рука, как плоскогубцы.
- Чего такой грустный?
- Не грустный. Озабоченный.
- Скучаешь по Аленке? - Приоткрывает горлышко с золоченым станиолем. - Как насчет? Эй? Коньяк?
- Нет настроения.
- Скучный ты какой-то. Зайти-то можно? Культурно приму и ходу.
При виде Мессера, который примелькался в доме, отчим начинает растирать ладони:
- О! Человек труда явился! А я как раз картошечку в мундире отварил... Ну, как там, на заводе?
- Аванс сегодня выписали. По этому поводу... - С рабочей гордостью Мессер выставляет на стол дорогую бутылку. - Не возражаете?
- Ты как, сынок? Для профилактики простудных? Ну, а я, пожалуй, пропущу...
Они усаживают пол-бутылки к приходу матери:
- Вот, кто мне одолжит!
- Вам? Всегда! - С комком бумажек Мессер выворачивает карман "левисов". - Сколько надо?
- Десяточку?
- Берите пятьдесят!
- Весь район обегала, ни у кого перед зарплатой... Если можно, тогда двадцаточку? Но отдадим только шестнадцатого? Ничего? Спасибо тебе огромное. Что значит - рабочий человек!
Александр, расставив руки, сомкнутые за головой, наблюдает с табурета, слегка качаясь. Это очень прочный табурет. Дубовый. Солдаты, сбивавшие эти табуреты в Пяскуве, в виде проверки бросали их с четвертого этажа на асфальт.
- Трудоустроился?
- В процессе.
- Завтра снова подниму с утра. Представляешь? Вторую неделю ищет, ничего найти не может. Взял бы ты его, Мессер, в подмастерья...
- Что вы все "Мессер, Мессер". У меня ведь имя есть, - куражится кредитор, хотя даже в школе по имени его не звали. - Да! Юлиан Вениаминович... И не "Мессер" моя фамилия, а Мессор!
- Звучит по-венгерски, - оживляется отчим, вернувшийся живым и гвардии майором и, надо думать, не без опыта, из тех самых пяти соседних стран, в которых
зарыты наши трупы.
Удалившись, Александр от нечего делать в старой "Иностранке" перечитывает "Превращение", когда вваливается Мессер, совсем уже бухой, и выворачивает ему на ключицах фланелевую рубашку в клетку, производство ПНР:
- Прости, друг, батю помянул с маманей, ну, и немного... Ты, конечно, друг, но за Аленку... понял? Если что, я пасть порву! Ты меня понял? Все! Продолжай образование.
В окно он видит, как Мессер переходит трамвайные пути, поднимается на тротуар и пропадает в проезде между домами - чтобы минут через сорок возникнуть на пороге снова - без сознания и "левисов". Накрылись!
Мессер в рваных и мокрых носках и ветровке, а также в красных плавках, на удивление наполненных. Волосы на поникшей голове разбухли от крови. Два доброхота держат его под руки. "Ваш?" Укладывают на линолеум в прихожей, ставят рядом ботинки. "Кого там еще нелегкая?" - в глубине квартиры проявляет недовольство отчим. Выскакивает мама:
- Господи! Живой хоть?
- Гы-вы, - подтверждает с пола Мессер.
- Мы, значит, идем, а товарищ раком, - сообщают доброхоты, извиняемся, стоит. У старого продуктового.
- А штаны?
- Cняли, наверно.
- Ага! - кивает другой. - Доставьте, говорит, по адресу. А штаны, их не было. Извините, если что не так.
Александр отжимает кровь из губки в тазик, когда Мессер хватает его за ворот:
- Женись!
- Ты тихо, тихо... Юлиан Вениаминыч.