Смех переходит в школьный - утробный - хохот. Мазурок, откормленный системой спецраспределителей, бросается на Адама, валит на ковер, они перекатываются, имитируя демократическое мужеложство: то один сверху, то другой. Внезапно Мазурок встает и суровеет:
- Что за регрессия, Адам? Ведь мы уже не дети. Кроме того, что не до смеха мне...
- Случилось что-нибудь?
- Проблемы.
- Какие у тебя могут быть проблемы? Революция еще не завтра. Давай лучше выпьем...
- Кабинет с водкой батя запер.
- У нас с собой.
Адам достает из портфеля бутылку армянского.
- Разве вы не за рулем?
- Шеф ГАИ - друг дома...
- Шофер автобуса - мой лучший друг, - поддерживает Александр.
- Что ж, пейте, если в радость.
- А ты?
Он скрещивает руки на груди:
- Не буду.
- Тогда прикажи подать граненые стаканы.
- Вы что, при дворе короля Артура? Что значит "прикажи"? Кому?
- Ну, этой... Идеалу?
- У человека имя есть. Ядвига. Человек уроки учит. Да! Готовлю Ядвигу в ПТУ.
Собственноручно Мазурок приносит на подносе три фужера.
- Выпью и я, пожалуй... С горя. Много не лей, Адам! Нет-нет, - и отливает. - Ну, рад вас видеть. Со свиданьицем...
- Так что за горе?
- И не спрашивай. Даже сердце болит.
- Икры, наверно, черной переел.
- При чем тут икра...
- Балык?
- Нет, не балык. Любовь.
- Так ведь не с кем же, а с сексологом! Какие могут быть у вас проблемы? Батя "Плейбои" с работы перестал носить?
- При чем тут "Плейбои"? Люба, кстати, против картинок. Заставляет при этом концентрироваться на внутренних ощущениях.
- Повезло тебе.
- Да, но папаша у нее... Он, между прочим, скульптор.
- Абстракционист?
- Эрнст Неизвестный? Генри Мур?
- Нет, с этим все в порядке. Академик. Помните, Сталин на площади стоял? Ленин в музее, Дзержинский в сквере - все он.
- Богат, должно быть, баснословно?
- Не без того...
- Так и слейте капитал политический с финансовым.
- Родители против брака.
- Резус-фактор?
- Хуже. Пятый пункт. К тому же Люба собирается в Израиль.
- С папашей?
- Он-то как раз против... Со мной.
- В Израиль? Ты?
От смеха они сползают на ковер. Адам утирает слезы:
- Его лучшая хохма...
- Это не хохма, - со скорбным видом возражает Мазурок. - Я настроен всерьез бороться за свою Любовь.
- Отпусти на историческую родину. Любовей будет у тебя еще навалом.
- Знаешь, почему в русском языке слово "любовь" не имеет множественного числа? Потому что в жизни она бывает только раз.
- В "Плейбое" прочитал или в Талмуде?
- Жалко мне тебя, Адам.
- А мне тебя. В Израиль он собрался! Когда даже в Москву ты не рискнул.
- Во-первых, на хер мне Москва? Я кадр национальный...
- Так оставайся в рамках. Национальных по форме, социалистических по содержанию.
- Ты тоже рисковать не стал.
- Потому что мама кастрировала в детстве. С тех пор живу при ней. Как Юлиус Фучик в Моабите. Только с пуповиной, затянутой на горле. Кстати! Устрой мне рандеву с твоей подругой.
- Это еще зачем?
- Тему обсудить хочу. Специальную.
- Можешь со мной. В чем, в чем, а в сексе я собаку съел... Что нас волнует?
- Сексуальная асфикция.
- Это что?
- Искусство кайф ловить в петле.
- Знаешь, Адам: иди ты в жопу.
- Схожено...
- Дело твое! О результатах можешь не докладывать. Друзья, позвольте мне разлить...
Выпивают.
- Александр? Ты чего молчишь? Микрофонов скрытых вроде нет. Думал, ты-то меня как раз поддержишь. До встречи с Любой я был, как этот казус. А сейчас мне кажется, что я на все способен.
- Это на что?
- С домашними порвать. А может быть, и с Родиной советской.
- Это тебе только кажется.
- Поживем-увидим.
- Ладно, скатерью дорожка, - говорит Адам. - Давай на посошок. Когда в дорогу?
- Когда ОВИР даст разрешение. Но сначала надо расписаться. А перед этим сделать предложение...
- А мы тебе хотели сделать. Предложение.
- Наверное, гнусное?
- Гнуснее не бывает. Но что об этом говорить сейчас...
- Интересно все же?
- Хотели зазвать тебя на оргию.
- На оргию?
- Угу.
- В каком составе?
- Какая разница? Забудь.
- А все-таки?
Провожая их, Мазурок сообщает, что в последнем номере "Плейбоя", который показать не может, ибо батя перед Америкой все запер на замок, как раз есть очерк под названием "Моя первая оргия"...
Они не реагируют.
- С иллюстрацией? Чувак снимает полные радости штаны, а за ним там куча мала.
Они молча одеваются.
- За компанию, конечно, можно... Нет, не повеситься, Адам! Покувыркаться. А гондоны брать? Нет, что я... Это противоречит принципу единственности.
- Который мы всецело уважаем. - Адам снимает шляпу с оленьих рогов.
- Значит, в Иерусалиме? В следующем году?
* * *
Оргия не оргия, но по пути в трамвае Александр умеряет волнение задней мыслью, что он, во всяком случае, из ванны и в только что выброшенной на прилавок новинке made in Hungary - в белых трусах.
Преподнесенной, кстати, мамой, отстоявшей очередь в "Галантерее".
Приняв бутылку, Стенич снова лезет с поцелуем. "Ангина у меня!" "Волков бояться..." - и напирает чреслами, выказывая поразительную энергию заблуждения. Ударом самбо Александр освобождается из кольца рук, поднимает упавшее пальто, вытаскивает сверток, который Стенич тут же разворачивает:
- Белые?
- Прости за интим, но мама взяла пару... Не нравится?
- Трусишки прелесть, прелесть! Однократные, конечно, но очень, очень кстати.
- Соучастницы в сборе?
Стенич убегает без ответа, а справа из кухни крашеная блондинка птичьего вида высовывает для рукопожатия локоть, голый и морщинистый:
- Я - мама!
В шлакоблочных стенах чувство многолюдности, хотя прекрасного пола, похоже, больше нет...
- Штрафную!
Из-за круглого стола, покрытого скорее новой простыней, чем скатертью, тянутся с разнокалиберными рюмками Адам и Мазурок. "Почему ты здесь, а не в Израиле?" - "Потому что человек - скотина". Адам смеется: "Зачем определения? Человек есть человек". - "И их уже четыре! Где девушки?" - "Зачем все портить? Хорошо сидим!" - "Нет, серьезно?" "Виновник пусть ответит! Да ты ее разрежь!"
Но Стеничу жалко ленточку, и он ломает ногти.
- Стен, где же дамы?
- Дамы будут.
- Когда?
- Своевременно. Давайте посмотрим, что Адам мне подарил... - Стен вынимает статуэтку в виде двух матросов, которые танцуют в обнимку и вприсядку. - Ха-ха-ха! Вот чем сбил Сталин с толку Андре Жида! Не знаете? Французскому мэтру матросики наши понравились настолько, что стал он трубадуром сталинизма. Мерси, мон шер...
Александр мотает головой:
- Трубадуром не стал. Ты путаешь с Фейхтвангером.
- Нет разве?
- Совсем наоборот.
- Тогда еще больше уважаю. Друзья? За Жида?
В дверь стучат столь властно, что они отставляют рюмки, глядя, как Стен срывается навстречу. Рука не девичья, а для милиции как будто рановато? Стен пятится задом, простирая руки:
- Ты просто эфиопская царевна...
Черный шелковый тюрбан с камнем, блестящим, как третий глаз. Волосы из белых стали черными. Брылы, плечи, напудренный бюст, под черным платьем проступает тугой корсет.
- Ба! Знакомые все лица...
- Прошу любить и жаловать! Аида Михайловна!
- Да никакая не Михайловна! Аида, мальчики. И баста!
С виду она старше матери, которую Стен отрывает от плиты:
- Маман, имею честь представить... Заслуженная актриса республики, причем не только одной! Скольких, Аида?
- Считая автономные?