Tombe la neige
Tout est blanc de desespoir
- Понимаешь?
- "Падает снег..."
- Песня правильная?
Она начинает его целовать. Уклоняясь, он прикуривает от окурка.
- Прости, - говорит. - Кроме песни, все было неправильно.
- У нас?
- Вообще. И у нас, в том числе.
Она входит, когда в ее комнате, у стола, он раскручивает проволочную оплетку на бутылке номер два.
- Нравится фотка? Ты здесь, как ангел...
Наклоняется и целует над фоткой стекло.
- Откуда она у тебя?
- Мессер дал, когда ты в Москву уехал. Чтобы не скучала.
- Заботливый. А откуда у него?
- Не знаю. Вы же друзья?
- Таких друзей...
Внезапно повернувшись, он проводит прием, оба влетают в постель, рассыпая букет, он на ней, ее руки распяты, упруги округлости, на которых он частично приподнят, она говорит в одеяло: "Вдруг сестренка из школы придет?" Потом, глядя глазом, смущенным, но горячечным шепотом:
- А ты мог бы меня изнасиловать?
- Запросто. Пойдем!
Поднимает за руку, ведет в гостиную. Занавешенное окно и дверь балкона (под которой незабвенная будка) выходят прямо на здание штаба Западного военокруга. Чем занимаются штабисты, неизвестно, тогда как он - через пространство улицы Коммунистической - усаживает на бордовый диван свою девочку, успевшую прихватить со стола пепельницу зеленого стекла и сигареты.
В сине-зеленых глазах недоумение, когда, подтянув школьные брюки из защитного сукна, он, отражаясь в огромном телевизоре "Горизонт", встает перед ней на колени. Заворачивает ей на бедра подол. Лицом, головой раздвигает, прижимается бородатой щекой, его волосы мягче, жмурясь, обминает лицо, ловя этот запах апреля в лесу, а потом, помогая носом, зарывается, разнимает и придавливает, чтоб не сходилась обратно. Язык онемел. Но при этом орудует что есть сил, как бы пытаясь скрыть бесчувственность яростным шквалом этих ласк - по которым решение принято. Принципиальное. Чтобы по совести. Делай то, что ты хочешь себе. Только страх - изначальный - достает изнутри, не подключает он эти присоски, как их, в школе еще проходили - рецепторы вкуса. Если совсем объективно обалденного вкуса ранней весны. Там, где затылок, в калейдоскопе мозгов мелькает что-то из детства, искажённое гневом родное лицо Медузы-Горгоны, свежемытая хною корона волос, извивающихся, как медянки.... доносятся грязная брань... свинцом наливают затылок мама, семья, школа, двор, друзья... всё, что было с ним до, все, что превратило его в разновидность отбойного молотка.
Язык своевольничает, устремляется, но на пределе новой, еще не изведанной боли, дальше его не пускает уздечка, возвращая восвояси, поскольку короток и без костей, этот орган насилия.
Ошалело она смотрит.
Потом убирает ладони, которыми зажимала свой рот:
- Неужели мы в СССР?
* * *
- Нос красный, - говорит он. - Может, сбрить?
Наполняется ванна. Вставляется новое лезвие в папин тяжелый станок.
Заодно сбривает ему бороду.
Розы положены в раковину, срезами в воду, с плиточного пола поет "Спидола", среди прочего, и про то, что "в жизни раз бывает восемнадцать лет", заводя руку за борт, он ставит туда же шампанское, донышком, осторожно. Принимает сигаретку. Прикасаясь пальцами к своему подбородку, к губам, чувствует он себя постыдно оголенным. Сделав затяжку, он возвращает сигарету, и встает из воды, где плавают волосы и алые лепестки, чтобы достать из раковину очередную розу.
В этот момент открывается дверь.
Школьница в светлом пальто на ватине и с воротником "под мех", в расстегнутом так, что виден кружевой воротничок на коричневом форменном платье, поверх которого черный передник с комсомольским значком, держит торт на руках и глядит на него. Ей закрывают глаза и выводят из ванной. Незнакомая толстая женщина с бородавкой и усиками прихлопывает дверь, слоновой тяжестью подпирая, чтобы удержать от отца, который рвется к ним в ванную в полной истерике:
- Что с ней? Вены вскрыла? Может, можно еще спасти?..
Ее сразу поставили в ночь.
Он соскакивает с трамвая, она на "островке спасения". Без косметики. Нежное лицо, горячий рот. Сразу о главном:
- Если бы ты знал, как колется...
- Пройдет. Как дома?
- Не говори... Ну, лажанулись!
- Неужели сошло?
- Даже накрыли стол. Отец, тот вообще не въехал. Ничего ему не сказали. Сестренка, правда, смотрит на меня, как Ленин на буржуазию, а мама даже смеялась. Когда посуду мыли. Ты, говорит, мне все: "Писатель он, писатель..." Я себе, говорит, Константина Симонова представляла с трубкой. "Жди меня, и я вернусь". Открываю, а в ванне нашей мальчик голый.
- Значит, не понравился?
- Подарок твой понравился. Но я никому не даю слушать. Даже в туалет с собой ношу.
- А про меня что говорит?
- Не обидишься? Женилка, говорит, конечно, выросла, но он тебе не муж. Не Чкалов.
- Чкалов?
- Так она сказала. Не знаю, кто такой.
- Герой был такой при Сталине. Полярный летчик.
- Зачем мне летчик? Сказала бы, космонавт.
- Космонавтов любишь?
- А кто не любит? "Я в деревне родилась, космонавту отдалась. Ух, ты, ах, ты, все мы космонавты!"
- При Сталине, - говорит он, - космонавтов не было.
- Лапа, ну, чего ты? Я только тебя люблю.
- Права твоя мама. На героя не очень я тяну. Скорей, антигерой...
- Но моего романа!
Наезжает трамвай, и под прикрытием Алёна припадает к Александру.
Люминесцентный свет завода, который через улицу, ярко освещает сугроб у стены и девушек, скрипящих на ночную смену. Он провожает до проходной, но здесь уже не поцелуешься. Смотрят критически...
15
- Они принимают ванную!
Множественное число оказывается отнюдь не формой рабского подобострастия. Сидя, как при парной гребле, Адам и Мазурок одновременно поворачивают головы:
- А борода где?
Он смотрит в зеркало, которое, при таких размерах ванной, совсем не запотело. Оглаживает голый подбородок.
- Временное отступление. На работу не брали.
- Это в подсобку-то?
- Почему? В КБ.
- В КГБ?
- Конструкторское бюро. Завода автоматических линий.
- И что ты там конструируешь?
- Чертёжник я.
- Чертишь детали?
- Детали деталей.
- Осторожно! В деталях Диавол!
- Не только...
- Кончай метафизику! - начинает бурлить Мазурок. Он, как ребенок непомерно разросшийся, розовый и с отростком, болтаемым под водой. Адам сидит, держа спину, как юноша с картины эпохи Возрождения. Плечевой пояс на зависть, спина - треугольник.
- Залезай к нам, мальчишник устроим!
- Что вы пили?
- Еще ничего. Сессию сдали, теперь разлагаемся... Парень с дзеукой, музыки не надо! - Он хватает Адама как бы за буфера - за пару выпуклых грудных мышц.
- Новую жизнь начинает, - объясняет Адам. - В Израиль любовь улетела.
- Ну да?
- Перед Новым годом.
Кажется абсолютно невероятным, что можно покинуть этот скованный морозом город-остров. В миллион прозябающих душ.
- Ничего, - говорит Мазурок. - Отомщу. Стану позором этой семьи. Вроде тебя, Александр.
- Чем же это я позор? Зарплату домой приношу.
- Агенты доносят: с фабричными крутишь.
- Фабричные тоже умеют?
- Не хуже домработниц.
- Даже по-французски ? Смотри, краснеет! Твоя мамаша говорит...
Адам топит Мазурка с головой. Но поздно.
Ясно теперь, откуда ветер дует...
С предварительным стуком горничная, вносит телефон и стоит с ним, деликатно косясь в зеркало, пока Мазурок беседует, предварительно вытерев руку о льняной передник, расшитый национальным узором.
- Ладно, - говорит. - Перезвоню, мы в ванне тут лежим. Нет, с мужчиной... А представь!
Отдав трубку:
- Стенич приглашает.
- Опять на оргию?
- Нет, но красавиц обещает...