- Давай доиграем.
Они снова садятся за стол.
- Как ты думаешь, что с нами будет? Так ты останешься без королевы...
Он возвращает фигуру:
- Пардон...
- А так тебе мат.
- Разве?
Она очищает доску.
- Нет, серьезно? Что у нашей любви впереди?
Он пропускает пальцы сквозь длинные волосы своего, как выражается отчим, "загривка", руки сцепляет за головой. Закрывает глаза, чтобы лучше вглядеться.
- Не знаю. Даже солнце остынет.
- А пока не остыло?
- Два варианта. Ради тебя я останусь. Перейду на дневное, ты снова поступишь в иняз. Две стипендии, семьдесят рэ. Уйдем от родителей, будем снимать. До диплома. Пять лет. Конечно, я буду писать, пробиваться. Под стук машинки родится ребенок. Бабушкам не отдам. А если командировка? Я ведь газетчик. С болью в сердце придется. Одноклассники будут во всем обгонять, не скрывая от этого гордости. Квартира? Годам к сорока, может быть, достоюсь до отдельной. На окраине. Она к тому времени будет подальше, чем та, где сейчас.
- Повеситься можно... А второй?
- Я уеду.
- Без тебя я погибну.
- Будем летать. Ты ко мне, я к тебе. Летом на Черное море поедем вдвоем.
- Все пять лет?
- Почему? Я вернусь за тобой. Как только опубликуют.
- А когда это будет?
- Не знаю. Приложу все усилия.
- Мама говорит, что в твоем возрасте Шолохов уже издавался. А теперь у него даже свой вертолет. И открытый счет в Государственном банке. А Симонов...
Она вскакивает, услышав замок. Гасит сигарету, накрывает местной газетой, где телепрограмма вперед на неделю основательно проработана от руки красным цветом.
Из прихожей одышливо:
- Елочка? На работу не опоздаешь?
В проеме мать с авоськами.
- Добрый день! - поднимается он. - Вам помочь?
Не отвечая, его осматривают с ног до головы, уходят, появляются налегке:
- Снова купаться пришли? Что, у вас в Заводском перебои с горячей водой?
* * *
Стенич матерится шепотом, смотрит на часы.
Окна выходят на Драматический театр. Фонари освещают деревья Центрального сквера.
На концертном рояле фотографии в рамках. Главные роли. Получение премий, наград. А вот она в первой шеренге, на партизанском параде в разрушенном городе. Кубанка с лентой. Грудь, обтянутая гимнастеркой, демонстрирует новенький орден. Руки на автомате ППШ.
- Дивчина красивая.
- Кто спорит? Двадцать три года назад. А где же фотка с волюнтаристом? Никак убрала?
Хозяйка входит, как на сцену. Слой грима такой, что лучше бы смотреть с галёрки. Ярко-пшеничные волосы. Вся в черном, а в стратегических местах полупрозрачном.
Встают навстречу. Поздравляют. Хрустит целлофан, снимаемый с мимозы.
- Водка уже теплая. К столу!
Стенич держится хорошо, только под мышками рубаха потемнела.
- За наших возлюбленных!
На множественное число ему грозят тяжелым перстнем, но Стенич тут же наливает снова:
- Вторую каждый пьет молча!
- Ты мальчиков не спаивай. Сегодня должно им быть во всеоружии. А то девчата подъедут, а они...
Это вымысел Стена - студентки из общежития. После третьей он за ними отправится - без возврата. Зная об этом, Мазурок говорит:
- А зачем девчата? Лично я уже привык без них. Аида Михайловна, ведь хорошо сидим?
- Лучшие наши актрисули! Отборные красули! Поиграем, попоем, пошутим, потанцуем. Целоваться захочется, робеть не надо! Как говорится, жилплощадь позволяет.
- А нам уже хочется! С вами!
Стенич бросает взгляд на Мазурка. Не гони, мол, картину. Толкуется, как ревность:
- Опасные, Стасик, у тебя друзья...
- И не говори.
- На комплимент ответим классикой... Она другому отдана и будет век ему верна. Я чую что-то или...
- Вповалку обожает со времен партизанских зимовок, - заверяет Стенич, когда Аида выходит "проведать гуся". - Все будет, как по маслу. Только наливайте ей побольше.
- Всё-таки подло, - говорит Мазурок. - В Женский день... И она мне действительно нравится.
- Тем лучше. Ну: ни пуха!
- К черту!
Они слышат из прихожей: "А ну-ка, кашне мне надень! Не задушит! А то разбежался..."
- Из Варшавы мохер привезла, а он: "Душит!"
Мазурок, зажимаясь атласной подушкой, упадает с дивана на шкуру медведя, разбросавшую лапы.
- Неужели готов?
- Что вы! Меньше литра его не берет... - Адам хлопает Мазурка по рыдающей спине.
- В папу, значит, пошел. А чего это он?
- Хохотун разобрал.
- Кто?
- Смешинка! По-моему, глухая, - говорит он ей вслед, - хотя жопа вполне.
- Но лицо! - говорит Александр.
- Лицо женщины - жопа.
- У Сада написано?
- Мать моя говорит. Она своей жопой гордится.
- Моя тоже.
- У твоей и лицо ничего.
- Повезло вам, - говорит Мазурок. - Аида Михайловна! Не возьмете меня в сыновья?
- Взяла бы, да папа тебя не отпустит. Голодные, мальчики? Кажется, гусь удался. Сейчас потомим его, и... Где же Стасик, девчата?
- Неужели с нами вам скучно?
- Нет, но...
Мазурок наливает в фужеры.
- Аида Михайловна! Поскольку Женский день раз в году, позвольте еще раз за вас! И в вашем лице за Женщину с большой буквы! Оставайтесь всегда такой же очаровательной и, не скрою, желанной! Вы покорили и наши - что там скрывать - довольно циничные сердца...
Они бросили взгляд - не переусердствуй.
Но глаза увлажняются:
- Спасибо, мои хорошие!
Радиокомбайн заранее распахнут. Адам опускает иглу на пластинку "Танцующие эвридики" и, подтянув галстук, выступает вперед:
- Вы позволите?
- Не рановато ли?
Но подает руку.
Церемонно начинают вращаться, с виду - мать и сын.
- Вы в одной школе учились со Стасом?
- В одном классе.
- Девчонки, наверное, были без ума от него?
- От Стаса? Не сказал бы. Александр, - кивает он, - куда был популярней...
Актриса оглядывается, как на пустое место, не зная, что одним этим взглядом, хотя, возможно, просто близоруким, разрешает сомнения, превращая его в спонтанёра: место у рояля немедленно пустеет, а затем - под предлогом отлить - вся гостиная, и вот уже Александр, прижимая к себе пальто, шарф и шапку и оступая на площадку, медленно притягивает "богатую" дверь, утепленную ватином-дерматином...
На улице гололед.
Предчувствие весны исчезло. Глядя на анонсы трагедии Софокла он входит в Центральный сквер, огибает Драмтеатр, к служебным задам которого приставлены бутафорские задники с приблизительными концлагерными видами и грозными "Verboten", и от публичного сортира в виде сказочного теремка скользит выпуклой аллейкой к фонтану, из которого поднимается забитая на зиму досками скульптура, которую утонченные ценители бронзового мальчика, стоящего в обнимку с лебедем, приписывают - почему нет - Бернини, хотя могли бы и самому Микеланджело Буонаротти...
Что там происходило, когда он двигался через обледеневший праздничный город по направлению - куда еще - к Коммунистической?
Толком он никогда об этом не узнал. Не очень и хотелось. Адам отвечал традиционным: "Скверный анекдот", прибавив, что не случайно снятый в Москве фильм по этому рассказу лег на полку: сажают просто за анекдоты, тем более - там Федор Михайлович или нет - за скверные. Со временем кое-что просочилось, но сведения были разноречивы как "Расёмон", хотя самураев было только двое. Или все же трое? Ясно, что Правилову они недооценили. С одной стороны, нарастало отсутствие Стенича и "красуль", с другой - тяжелел флирт. Собирались ли Адам с Мазурком перейти к прямому действию? Сомнительно. Как и то, что в какой-то момент Правилова появилась не с тушеным гусем, а с пистолетом-пулеметом ППШ образца 1941 года и передернула затвор: "На колени, байстрюки! В глаза смотреть! Где этот козлоюноша? По девкам побежал? К щелкунчикам своим?"
Стенич говорил, что дома у Правиловой оружие имелось, среди прочего именной Вальтер П-38, который она называла "гестаповским", тогда как автомат он видел лишь на фотографии, но Мазурок уверял, что ППШ был именной, с гравировкой на латунной таблички, врезанной в ухоженное ложе. Что он прекрасно помнит своим виском косой срез ствола. Но был ли заряжен круглый магазин на тридцать пять патронов? Скорее всего, нет, а значит, Мазурок ничем не рисковал. Расколоться же он в принципе не мог, поскольку не знал тайны отсутствия Стенича, которому необходимо было быть на вечере у "кадетов" - в Суворовском училище.