Берлин ли осажденный? Ленинград? На "островке спасения" трамвая номер семь, что значит здесь-сейчас, вдруг начинают оседать и падать люди, в крови намокает лохматая авоська с хлебом, кто-то бросается бежать, но попадает в тень и опрокидывается, раскидывая руки. Тело еще теплое. Он переворачивает: "Мама? Мама?" Глаза отражают небо. И все это, как на репродукции из "Детской энциклопедии", том, посвященный искусству, как на картине, где художник, которого любил товарищ Сталин, живописал его, Александра - кулаком грозящим безответным небесам отчизны. Допустившей все это. Его не защитившей...
"Сынуля, что с тобой? Приснилось что-то?"
Он мотает ниткой слюны, он всхлипывает: "Фа-фа-а..." Переворачивает мокрую подушку, утопает и, не просыпаясь, сухо информирует:
"Фашист пролетел".
* * *
В новой школе хулиганят не только мальчики.
Две девчонки, глядя друг на дружку, хлопают в ладоши и попеременно выкрикивают явно нехорошую считалку:
"...Три-четыре-пять: легли на кровать!"
"Четыре-пять-шесть: он ей в шерсть!"
"Пять-шесть-семь: засунул ей совсем!"
Звонок. Он отрывает зад от батареи. Раскрасневшиеся девчонки преграждают путь:
"Что делает мальчик, надев очки?"
"Читает?"
Они прыскают, зажимая рты, чтобы не расхохотаться ему в лицо, и с тем же вопросом к Мессеру, который отвечает не оглядываясь:
"Ябёт! А новичок чего сказал? "Читает"? Га-га! Не знает! Новичок не знает!"
При этом Мессер торопливо изводит мел, покрывая к приходу учителя классную доску свастиками. Мелок крошится, плечи дергаются - вместе с классом Мессер смеется над "читателем". Но если Александр и не знает, что делает мальчик, надев очки, он знает, что свастики, которые паучками усеяли всю доску, даром этому тупому классу не пройдут.
"Чья работа?"
Все они немеют.
"Мессор, твоя?"
"Что "Мессор"? Чуть что, так "Мессор"!"
"Почему руки за спиной? А ну, покажь!"
Учитель выволакивает Мессера к доске и, пенясь, ибо контужен на войне, колотит лицом об доску и размазывает свастики юшкой из разбитого носа:
"Я кровь проливал! Мать вашу!.."
Александр внезапно вскакивает:
"Ефрем Григорьевич?"
Учитель поворачивается, держа Мессера, как тряпичную куклу:
"Ну?"
Не успев придумать, он молчит.
"Это ж не ты?"
Он мотает головой.
"Так и сиди".
Истерзанный Мессер выбрасывается в коридор, откуда переходит в наступление:
"Чтоб не являлся без родителей!"
"Где я их возьму, когда они подохли?"
"Ну, кто там у тебя... Чтобы пришли!"
В конце последнего урока Александра толкают в спину и передают ответ от девочек, фамилии которых Легвант и Волкотруб.
Малиновая промокашка. Чернила расплываются, но суть ясна. Вот оно значит как. Его настолько оберегали от преждевременного знания, что в свои десять лет он полагал, что это делается мужской рукой, и, когда Гусаров по хозяйству пилил или строгал, внимательно рассматривал, сравнивая со своей, ручищу, поросшую черным волосом и с выпирающими венами...
Теперь он знает.
Эстония. В этой омываемой Балтикой республике, освобожденной нами от гнета капитала, на одном из островков есть замок, превращенный в интернат. Сироты с пионерскими галстуками разоблачают там шпионское гнездо, которое свили в замке их учителя - фашистские недобитки, ждущие приказа по рации, чтобы подняться против Советской власти.
Германское оружие, оставленное им для этого, ждет часа.
Чистое счастье.
Через стену доносится разноголосо:
Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои...
Родители с друзьями отмечают День Победы.
То и дело он проверяет оставшуюся справа толщину этой книги, где еще немало ненастных штормовых ночей, чреватых диверсантами, раздвижных библиотек и тайных ходов, которые приводят к целым залежам промасленных парабеллумов, шмайссеров и станковых МГ.
Напившись и напевшись, гости начинают расходиться. Он вскакивает, гасит верхний свет - чтобы не ворвались. "Как пасынок твой, Леонид? Еще не дрочит?" - гремит в прихожей саперный полковник Громов, слывущий грубияном, за что дамы шикают и укоряют.
Дочитав под одеялом, он выключает китайский фонарик.
Слезы стягивают виски, когда, оплакав горько маму и Гусарова, геройски павших за Советскую Родину, он просыпается в полной панике.
Вдруг он на самом деле круглый сирота?
Убедившись на цыпочках в обратном, он возвращается на раскладушку с облегчением, а также неясным чувством вины. Будто у этих кошмаров, возникающих неведомо откуда, есть на самом деле автор - как у книг. Который в ответе за то, что ему, Александру, снится. За все эти ужасы, которые распирают стриженую голову...
Откуда же они приходят, сны?
Пять рейхсмарок - монета большая, как печать. Зачерняя орла, он получает необходимый оттиск, который, подняв крылья, глазом и клювом смотрит на восток. Готическим шрифтом изготавливает, магическим именем подписывает Совершенно Секретный Приказ:
Para bellum! Готовься к войне!
В шкафу мешок, набитый барахлом. Он запускает руку, на ощупь достает кусок дождевика, который носила в своем германском рабстве мать прозрачно-матовый. Меланхолично-голубой.
В этот материал он зашивает Приказ.
Закапывает в желтой от одуванчиков долине, где весело бурлят воды Слепянской помойной системы.
С дамбы бросает Прощальный Взгляд.
На горизонте насыпь железной дороги, полоской чернеет Ботанический сад. За спиной гремит трамвай, но мысленно он в этом мире совершенно одинок.
Как "Человек со шрамом".
Человек этот выбрасывает правую руку в пустоту.
"Пиздишь", - отвечает дерзко Мессер.
Но после уроков следует за ним.
По пути они огибают толпу вокруг детской площадки, где, обливаясь яркой кровью, два мужика в одних рубахах дерутся топорами.
Со стройки детского сада Мессер прихватывает лопату.
Девятнадцать шагов от бурного потока, сорок пять от валуна под дамбой. Штурмбанфюрер снимает красный галстук, надевает на шею черный Железный крест.
"Здесь!"
Лопата вонзается и входит до черенка. Отлегают черные пласты, куда ужимают себя половинки червей. Мессер отбрасывает чуб и недоверчиво поглядывает. Как вдруг отбрасывает лопату и упадает на колени. Пакет! Нездешней голубизны. Обчистив, поднимает очумелое лицо в веснушках: "Мне лично?"
"Из Имперской канцелярии".
Сдирает стежки. Разворачивает лист из школьной тетрадки. Шевелит губами, разбирая по-готически. "Готовься к войне... Адольф..."
Из-под косого чуба глаза, как свинцовые пули:
"Всегда готов. Кого пришить?"
"Пришить?" - выходит из роли Александр.
"Хули ты лыбешься? Крест надел - играй всерьез!"
И головой под дых.
"Голая баба! Голая баба!" - вопит октябренок с огромным портфелем.
"Где?"
"В кино!"
Класс несется к кинотеатру "Смена".
Точно.
Она на фото. Перед самой кассой. Где развернут фотостенд "Это было на нашей земле".
Остальные жертвы немецко-фашистских оккупантов в одежде. Навалены грудами или, закрыв глаза, висят в петле с табличкой "Я был партизан". А эта голая. И ноги отрубили. Нет: просто чулки с нее сползли. Глянцево поблескивающее тело с серым мыском того самого места распростерто у сапог здорового карателя - рукав засучен, свисает рука с тяжелым солдатским парабеллумом. Кто-то восхищенно:
"Парабел..."
Прямым ударом Мессер бьет по стеклу, которое со звоном осыпается. Срывает фото, оставляя уголки на кнопках. И на улицу...
Из кассы вслед: "Милиция! Милиция!"
Мессер сдвигает предохранитель, под которым красное пятнышко:
"Огонь".
"По-немецки Feuer. Дай подержать..."
Ах, эти ушки, за которые оттягиваешь кожух. Толсто-выпуклая ребристость рукояти. Прямой и честный ствол с насадкой мушки.
"Махнемся?"
"Можно. На что?"