Мы уже говорили о фактическом родстве Спарты, древнего Рима и германских племен с точки зрения мировосприятия и типичных добродетелей. С другой стороны, нельзя отрицать очевидного различия между романским и «латинским» — в частности «итальянским» — темпераментом, образом жизни и мировоззрением. Поэтому, обращение фашизма к римскому символу, желание сделать его орудием политического и этического воспитания, естественно привело к пересмотру как «латинского», так и антинемецкого мифа. Говоря о первом, Муссолини позволил себе использовать такое выражение как «братства ублюдков», что до второго, то он не мог не видеть, что такие черты как дисциплина, порядок, военная выправка, любовь к авторитету и суровость, свойственные центрально-европейским народам и особенно пруссачеству, роднили их с древними римлянами в изначальный и лучший период их существования и, одновременно, существенно отличались от тех, которые возобладали в латинских народах, а следовательно, и в итальянцах. Типичными для последних были скорее индивидуализм, недисциплинированность, поверхностность, мелкобуржуазная мораль. Именно эти черты считались характерными для лубочной Италии для туристов, с её мандолинами, гондолами, музеями, руинами, «Sole mio» и прочими атрибутами, хотя наряду с ней существовала другая Италия, где вдали от праздного взгляда продолжали жить трудолюбивые, верные древним обычаям люди[34].
Итак, с точки зрения идеалов наличие внутреннего сродства было неоспоримо. Поэтому призыв к «романизации» и фашизации нации (последняя в данном случае обретала бы положительный характер, естественно, с учётом сделанных нами ранее оговорок) в сущности был равнозначен требованию придать ей до определенной степени прусскую форму. Итальянская история знает примеры подобной политической ориентации — мы имеем в виду гибеллинство, приверженцами которого был Данте и большинство итальянской знати того времени. Поистине удивительно, что в период образования Оси фашизм не воспользовался гиббелинским мифом. Возможно, этому воспрепятствовали социальное происхождение и воспитание Муссолини и его ближайших соратников.
Как бы то ни было, из вышесказанного следует, что дипломатические связи с Германией, приведшие к возникновению Оси Рим-Берлин, могли бы иметь более прочную идейную опору, не зависящую от исторической конъюнктуры[35]. Одновременно это проясняет скрытый смысл той нетерпимости и неприязни к сближению с Германией, доходящей до прямого противодействия, которую выказала определенная часть «итальянской расы» и даже отдельные фашисты (типичный пример: Галеаццо Чиано). Впрочем, не будем излишне односторонне истолковывать события. Само собой, сближение Италии с Германией было вызвано также наличием конкретных общих интересов, обоюдной симпатией двух «диктаторов», сродством фашистского и национал-социалистического движений в смысле их тяготения к популизму, относительно чего мы уже высказали наше суждение. Но это не отменяет сильнейшего впечатления, которое оказала на Муссолини сохранившаяся и в гитлеровской Германии преемственность с прежней традицией, этикой и концепцией германо-прусского государства.
С другой стороны, сама природа доктрины и мировоззрения, утверждаемых фашизмом, делали его естественным противником как мира европейских демократий и капитализма (высшим олицетворением которого были США), так и коммунистического мира в лице советской России — или, говоря современным языком, — как Запада, так и Востока. Поэтому, в принципе позиция, занятая Италией во время Второй мировой войны, логически вытекала из идеологии фашизма и утверждаемых им ценностей. Теоретически по этому поводу нет никаких возражений.
Соображения другого рода, которые можно было бы привести касательно войны, выходят за рамки нашей темы. Мы уже говорили, что нельзя по итогам войны судить о реальной ценности идеологии, которая привела Италию к участию в войне на стороне Германии, под знаменем трехстороннего сотрудничества. Однако, вполне правомочен вопрос о правильности ведения самой войны, в том числе в смысле реальной оценки собственных возможностей и наличия чувства меры, что относится как к Италии, так и — в большей мере — к Германии. Естественно, всяк задним умом крепок. В то время, после краха западного союзнического фронта, когда только Великобритания продолжала оказывать почти безнадёжное сопротивление в предчувствии скорого поражения, мало кто сомневался в победе Германии и мог предугадать, что Италия, вступив в войну, окажется втянутой в события, на ход которых Муссолини не сможет оказать ни малейшего влияния.
35
Подобные соображения могли стать основой сближения для заключения Трехстороннего Пакта, если рассматривать японцев, (в прошлом) как нацию прямых наследников Империи божественного права, самураев (воинская знать) и их этики. Однако, это было довольно сложно, учитывая большие различия в расе, истории и среде.