Халсон заплакал.
— Маленький хочет доллар, — жаловался он.
Незнакомец открыл бумажник, вытащил долларовую бумажку и передал Халсону. Как только тот коснулся банкноты, он услышал, что она поет, и хотел было тоже запеть, но песня была с секретом, и пришлось слушать.
Это был чудесный доллар: гладкий, но не слишком новый, со слабо стертой поверхностью, которая чудесно впитывала чернила. Джордж Вашингтон выглядел смиренным и немного укоризненным. Он был много старше своих лет на этом долларе под серийным номером 5 271 009.
Пока Халсон жался к полу и макал в чернила перо, как ему велел доллар, врач беседовал с Дереликтом,
— Вряд ли я имею право оставлять вас здесь одного, господин Дереликт.
— Это необходимо, доктор. Джеффри очень стеснителен. Он мог обсуждать свои произведения только наедине со мной.
— Сколько времени вам понадобится?
— Дайте мне час.
— Не знаю, правильно ли это.
— Но это же не причинит вреда.
— Надеюсь. Хорошо, господин Дереликт. Когда решите уходить, позовете санитара.
Дверь открылась и закрылась. Незнакомец по имени Дереликт по-дружески положил руку на плечо Халсона. Халсон посмотрел на него, хитро усмехаясь, и стал ждать, когда завернут дверные болты. Наконец он услышал этот звук — последний гвоздь, забивающий гроб.
— Джефф, я принес кое-что из твоих работ, — заговорил Дереликт, чей голос Халсон смутно помнил. — Я думал, тебе приятно будет посмотреть.
— У вас есть часы? — поинтересовался художник.
Сдерживая удивление, вызванное нормальным тоном Халсона, торговец вытащил нормальные часы и показал.
— Одолжите на минутку.
Дереликт отстегнул цепочку и отдал часы. Халсон осторожно взял их и произнес:
— Чудесно. Валяйте со своими картинками.
— Джефф! — воскликнул Дереликт. — Это опять ты, да? Ты всегда так…
— Тридцать, — перебил Халсон. — Тридцать пять, сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ОДИН.
— Нет, не то, — пробормотал делец. — Мне только показалось… А, ладно.
Он открыл портфель и вытащил рисунки.
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ДВА.
— Это одна из твоих ранних работ, Джефф. Помнишь, когда ты впервые пришел, дурно одетый, мы решили, что ты нумеровщик из агентства? Потребовалось несколько месяцев, чтобы ты нас простил. Ты утверждал, что мы купили твое первое произведение, только чтобы извиниться. Ты и теперь так думаешь?
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ТРИ.
— Эта темпера причинила тебе столько хлопот. Я удивлялся, почему бы тебе не попробовать чего-нибудь другого? Я и не догадывался, что это такая сложная техника. Я бы очень хотел, чтобы ты еще раз попытался, теперь, когда твоя техника гораздо совершеннее. Что ты говоришь?
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ЧЕТЫРЕ.
— Джефф, положи часы!
— Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять…
— Какого черта ты считаешь минуты?
— Ладно, — сказал Халсон. — Иногда они закрывают дверь и уходят. В другой раз они закрывают дверь, но остаются и шпионят за мной. Но они никогда не шпионят дольше трех минут. На всякий случай я даю им пять минут, для верности, ПЯТЬ.
Халсон зажал маленькие карманные часы в своем большом кулаке и заехал кулаком по челюсти Дереликта. Делец упал, не издав ни звука. Халсон прислонил его к стене, раздел, оделся в его одежду, сунул рисунки в портфель и закрыл его. Потом поднял долларовую бумажку и положил ее в карман. Наконец Халсон взял бутылочку совершенно безвредных чернил и выплеснул их себе на лицо.
Своими криками он заставил санитара подскочить к двери.
— Выпустите меня отсюда! — кричал Халсон, изменив голос. — Этот маньяк плеснул мне в лицо чернила. Выпустите меня!
Дверь открыли. Халсон отпихнул санитара, притворно вытирая лицо, а на самом деле размазывая чернила по всему лицу. Санитар хотел было войти внутрь, но Халсон остановил его:
— Не волнуйтесь о Халсоне. С ним все в порядке. Дайте мне полотенце или что-нибудь такое. Живо!
Санитар закрыл дверь, повернулся и побежал по коридору. Халсон подождал, пока он не скроется из виду, а потом побежал в противоположном направлении. Он шел по коридору, размазывая чернила по лицу и отплевываясь в притворном негодовании. Он прошел уже половину пути, а тревоги все еще не было. Художник прекрасно знал этот медный звон колоколов, звонивших каждую среду в полдень.
Это все игра, говорил он себе. Забавная игра. Ничего страшного. Я вновь ребенок. Сейчас я сбегаю домой к маме, а папочка прочитает мне сказку. Я опять маленький мальчик, навсегда.
Он дошел до ворот, а криков и погони все еще не было. Он пожаловался охране, подделывая подпись Джеймса Дереликта в книге посетителей. Его вымазанные чернилами пальцы так испачкали страницу, что подделка прошла незамеченной. Охранник нажал на кнопку, и ворота открылись. Халсон вышел на улицу. Он уже уходил, когда услышал звон.
Художник побежал. Остановился. Хотел идти спокойным шагом, но не мог. Шатаясь, он шел по улице, но тут раздались крики охраны. Он метнулся за угол, за другой, стараясь вырваться из бесконечного лабиринта улиц, слыша вокруг звуки машин, сирены, колоколов, крики, приказы. Он метнулся в отчаянной попытке найти убежище и кинулся в какой-то дом.
Халсон взбирался вверх по этажам. Сначала он перепрыгивал через три ступеньки, потом через две, наконец стал подниматься с трудом. Его дыхание останавливалось, он был парализован страхом. Халсон споткнулся на лестничной площадке и упал рядом с дверью. Дверь открылась. За ней стоял Злой Дух.
— Черт возьми, — воскликнул он. — Входите, старина. Я ждал вас. Не будьте столь робким.
Халсон пронзительно закричал.
— Нет, нет, нет! Не надо Strurm und Drang,[36] мой красавчик.
Господин Акила зажал Халсону рот и втащил внутрь.
— Возвращение Джеффри Халсона из круга смерти, — засмеялся он. — Dieu vous garde.[37]
Халсон вновь закричал, он пинался и кусался. Господин Акила с трудом залез в карман и вытащил зажигалку. Он сунул ее под нос Халсону, и художник сразу затих. Он даже позволил отвести себя на кушетку, где Акила вытер ему лицо и руки.
— Лучше, а? — ласково осведомился Акила. — Черт возьми. Стоит выпить.
Он наполнил из графина стакан, добавил кубик красного льда из дымящегося ведерка и сунул стакан в ладонь Халсона. Принужденный жестом Акилы, художник выпил. В голове зашумело. Он осмотрелся, тяжело дыша. Он был в роскошной приемной врача с Парк-авеню. Мебель времен королевы Анны.[38] На стенах в позолоченных рамах картины Морланды и Крома. «Они были гениями», — в изумлении понял Халсон. Потом с еще большим удивлением понял, что рассуждает нормально и связно. Его сознание прояснилось.
Он сбросил со лба тяжелую руку.
— Что случилось? — слабо спросил он. — Это что-то… Что-то вроде лихорадки. Ночной кошмар.
— Вы были больны, — ответил Акила. — Я ослабил болезнь, мой дорогой. Временно. Черт возьми! Это не подвиг. Это может любой врач. Никотиновая кислота плюс углекислота.
— Что это за место?
— Это? Мой кабинет. Прихожей нет, комната консультаций внизу, лаборатория — налево. В Бога мы веруем.[39]
— Я вас знаю, — пробормотал Халсон, — откуда-то я вас знаю. Я помню ваше лицо.
— Oui.[40] В вашей лихорадке вы только и делали, что рисовали мой портрет. Ессе homo.[41] Но у вас есть преимущество, Халсон. Где вы меня видели? Я задавал себе этот вопрос.
Акила надел сверкающий отражатель, спустил его на левый глаз и направил свет прямо в лицо Халсону.
— Теперь я спрашиваю вас. Где мы встречались?
Жмурясь от света, Халсон ответил:
— На Балу поклонников искусства… давно… до лихорадки…
— A? Si.[42] Это было полгода назад. Неудачная ночь.
— Нет. Чудесная ночь… Радость, счастье, забава… Как на школьном балу…
— Все время тянет в детство, да? — прошептал господин Акила. — Надо это отменить. Cetera desunt,[43] молодой Лохинвар. Продолжайте.
— Я был с Джуди… В эту ночь мы поняли, что любим друг друга. Мы поняли, что жизнь прекрасна. А потом мимо прошли вы и посмотрели на меня. Лишь один раз. Но это было ужасно.