Все это вместе взятое и было причиной моего первого небольшого обморока. Крайне высокая скорость спуска была тяжелым испытанием и положила начало последовавшему затем ужасному состоянию. Они очень быстро опустили эту бесконечно длинную веревку, и я сильно ободрался о шероховатости сужающихся к низу стен колодца, когда рухнул на дно. Одежда моя изорвалась в клочья, я чувствовал, как все тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, вызывающими мучительную боль. Тут же я ощутил едва поддающуюся определению смесь запахов: всепроникающий запах сырости и затхлости, удивительно непохожий ни на что из того, что мне приходилось встречать до того, и скорее напоминающий острый аромат пряностей и благовоний от курений фимиама, что придавало всему элемент насмешки.
Затем произошел странный перелом в моей психике. Это было ужасно, отвратительно и не поддавалось никакому описанию. Меня охватило настоящее исступление — совокупность кошмара с дьявольщиной. Внезапность его была апокалиптичной и демонической — в один момент я погружался, испытывая адские мучения, в этот узкий колодец-пасть с миллионами впивающихся в меня острых зубов; однако в следующее мгновение я высоко парил в ущельях ада на крыльях летучей мыши, то свободно покачиваясь в воздушных потоках, то устремляясь вниз сквозь милю безграничного затхлого пространства, взмывая на головокружительную высоту к безмерным вершинам освежающего неба, то судорожно окунаясь в засасывающие низины алчущего, отвратительного вакуума… Слава Богу за милосердие, что не допустил тех царапающих когтями фурий сознания, которые чуть было не лишили меня дара умственных способностей, хищнически терзая мою душу! Та передышка, какой бы короткой она ни была, дала мне силы и здравый ум, чтобы пересилить еще более сильные спазмы необъятного страха, которые, притаившись, ожидали меня на моем пути наверх.
Я медленно приходил в себя после того жуткого полета через мрачное пространство. Процесс этот был бесконечно болезненным, окрашенным фантасмагорическими и невероятными сновидениями, в которых мое состояние — я был связан и с кляпом во рту — нашло необычное воплощение. Природа этих сновидений была для меня совершенно недвусмысленной, пока я переживал их; потом стала смутным пятном в моих воспоминаниях, а вскоре и вовсе приобрела только общие очертания в связи с ужасными событиями — истинными или воображаемыми — которые затем последовали. Мне пригрезилось, будто меня охватила громадная, жуткая лапа: желтая, волосатая, с пятью когтями. Она выросла откуда-то из-под земли, чтобы поймать и поглотить меня. Когда я приходил в себя и хотел воспроизвести изображение этой лапы, мне казалось, что это сам Египет. Во сне я оглядывался на события предшествующих недель. Я видел, как мало-помалу, тонко и коварно меня искушает и опутывает своими сетями вампир-дух из древненильских заклинаний — некий дух, который существовал в Египте до появления человечества и будет существовать, когда человечества не станет.
Мне виделся ужасный и отвратительный древний мир Египта и его вызывающая суеверный страх связь с гробницами и храмами мертвых. Мне виделись призрачные процессии жрецов с головами быков, собак, кошек и козерогов; призрачные процессии, тянувшиеся нескончаемым потоком по подземным лабиринтам и дорогам вдоль колоссальных профилей, рядом с которыми человек выглядел мухой. Они предлагали богам, которых невозможно описать, жертвы, которые язык страшится назвать. Каменные колоссы шли всю ночь и гнали стада ухмыляющихся сфинксов вниз, к берегам бесконечно тянущихся стоячих смоляных рек. А позади всего этого я видел невыразимую злобность первобытной некромантии, черной и амфорной, алчно жаждущей меня во тьме, чтобы подавить мой дух, осмелившийся насмехаться над ней, осмелившийся вступить с ней в состязание. В моем, еще находящемся в полузабытьи, сознании приобрела свои черты некая мания зловещей ненависти и преследования. Передо мной предстала черная душа Египта, избравшая и зовущая меня невнятным шепотом; манящая и соблазняющая, увлекающая ярким блеском и чарами сарацинской внешности, и одновременно толкающая вниз, в подземное кладбище, к ужасам мертвых и тайне фараонского сердца.
Потом лица в сновидениях стали напоминать человеческие, и я увидел своего проводника Абдула Раиса в одеянии фараона с полуулыбкой Сфинкса на лице. И я знал, что это лицо было лицом Хефрена Великого, с высеченным на нем Сфинксом, весьма напоминающим его самого. Хефрена, который построил главный храм с несметным количеством коридоров, проложенных, по мнению археологов, в загадочном песке и неизвестном камне. И я взирал на длинную худую и негнущуюся руку Хефрена; длинную, худую и негнущуюся руку, какую видел у диоритовой статуи в Каирском музее — статуи, которую нашли в главном храме — и удивился, что не закричал, когда увидел, что это Абдул Райс… Та рука? Она была отвратительно холодной и стискивала меня; то был холод и теснота саркофага… это сжимал меня как в тисках, до спазм, сам Египет, который не мог оставаться в памяти… Это был черный, как беззвездная ночь, Египет-некрополь… та желтая лапа… и такая жуткая молва о Хефрене…
Но тут я начал просыпаться — или по крайней мере переходить в иное состояние, так сказать, менее сонное, чем было до этого. Я вспомнил кулачный бой на вершине пирамиды, коварных бедуинов и их нападение на меня, мой жуткий спуск на веревке в бесконечные каменные глубины с головокружительным раскачиванием веревки и погружением в прохладную пустоту опьяняющей гнилости. Я почувствовал, что лежу на сыром каменном полу и веревки врезались в меня с такой силой, которую никак нельзя было ослабить. Было очень больно, и мне показалось, что я ощутил, как слабый поток воздуха овевает меня. Многочисленные порезы и ссадины, которые я получил во время падения в колодец, невыносимо ныли. Это ощущение усиливалось до жалящей, жгучей остроты, и любого, самого осторожного движения было достаточно, что все мое тело начало пульсировать от острой и мучительной боли.
Когда я повернулся, то почувствовал, как дернулась натянутая веревка, на которой меня спустили сюда, и пришел к выводу, что она все еще достигала поверхности. Держали ее до сих пор арабы или нет, я не имел ни малейшего понятия; я также не мог сказать, на какой глубине нахожусь. Но я знал, что меня окружает ночная темнота, так как ни один лучик лунного света не проникал сквозь мою повязку на глазах. И все же я не настолько доверял своим чувствам, чтобы принять в качестве доказательства то, что находился здесь бесконечно долго.
Будучи уверен, по крайней мере, в том, что нахожусь на значительном удалении от поверхности непосредственно под отверстием, я не очень решительно предположил, что местом моего заключения, возможно, стала подземная часовня древнего фараона Хефрена — Храм Сфинкса — может быть, какой-нибудь внутренний коридор, который мои гиды-проводники утаили от меня во время утреннего посещения и из которого я мог бы без труда убежать, найди я дорогу к перекрытому ходу. Это было бы блуждание по коридору, напоминающему лабиринт, но это было бы не сложнее тех ситуаций, из которых я когда-либо выпутывался.
Первое, что мне необходимо было сделать, — это освободиться от пут, кляпа и повязки на глазах. Я знал, что это не будет для меня сложной задачей, так как более тонкие знатоки, чем эти арабы, пробовали испытать на мне различные приемы в течение моей долгой и разнообразной карьеры в качестве автора и исполнителя трюков. Однако успеха они никогда не добивались.
Потом мне пришла в голову мысль, что арабы могли предусмотреть такой вариант событий и напасть на меня при любом признаке возможного избавления от связывающих меня веревок. Было вполне вероятно, что они держали веревку в руках. Конечно, при условии, если считать само собой разумеющимся тот факт, что я нахожусь действительно в хефреновском Храме Сфинкса. Отвесное отверстие в своде, где бы оно ни было скрыто, вряд ли находилось на большом удалении от современного входа около Сфинкса, если, по правде говоря, оно вообще не было скрыто от любопытных глаз, так как вся площадь, доступная туристам, не столь уж велика. Я не заметил ничего подозрительного, пока блуждал здесь днем, но знал, что вполне мог не разглядеть этот вход среди дрейфующих песков.