Бельо Сандалио посмеялся про себя. Волна тепла обдавала его душу всякий раз, как он вспоминал свою безумную тетушку Нинон. Он шагал по белой тропинке, и голова его пылала на солнце, как факел. На полпути между станцией и первой улицей селения раскинул выцветшие шатры цыганский табор. Он шел и разглядывал молодую цыганку, преспокойно усевшуюся справить малую нужду на солнышке. Колокол возвестил об отходе поезда. Бельо Сандалио прикинул, что сейчас часа два с чем-то.
Часов он не носил. За что тоже прослыл чудаком. Еще он не носил колец и жилетной цепочки. И равным образом не пожелал вставлять золотой зуб, как многие щеголи тех времен, доходившие порой до того, что вырывали здоровый натуральный — лишь бы сверкать золотым. «Труба — мое единственное сокровище», — говорил он, улыбаясь, в барах, перефразируя тетю Нинон.
Даром что от Аурелии он проехал не больше тридцати километров и пейзаж кругом представлял собой все то же лысое пекло, что-то в здешнем воздухе будоражило его дух и заставляло сердце шибче колотиться. Всего в сотне метров перед ним, словно мираж райской птицы посреди пустыни, змеилось и дрожало селение Пампа-Уньон, такое же живое и развеселое, как и год назад. Селитряной кризис, заметный по бездымным трубам фабрик на соседних приисках, не успел еще ни на искру умалить блеска разгульного города. Издалека доносился гвалт лавок, шум улиц, а в сухом проспиртованном воздухе витала та самая сила, что в день получки так притягивала шахтеров, подгоняла их пыльный размашистый шаг и заставляла сглатывать слюнки при одной мысли о колоссальной попойке, ожидавшей их, как только доберутся до местных кабаков.
В пятидесяти метрах от домов он остановился, коротко сплюнул и поставил чемодан на землю, чтобы закурить. Солнце так жарило, пышущие пески так переливались, а небо исходило таким страшным зноем, что, казалось, чиркнешь спичкой — и весь мир охватит пламя. Он припомнил похожее чувство: когда он впервые играл в цирковом оркестре на одном прииске, воздух был таким жгучим, что с первой нотой трубы шатер мог бы вспыхнуть. Тогда он, помнится, сбежал из дому после смерти бабушки и прибился к «всемирно известной цирковой труппе». Пампа-Уньон еще и в помине не было. А были только прииски, которые он объезжал один за другим, аккомпанируя нищим представлениям в составе оркестра из шести оголодавших музыкантов. Пока прима-балерина, она же гуттаперчевая женщина, ассистентка фокусника, нарезательница билетов и продавщица бумажных вертушек, не выскочила замуж за управляющего очередного прииска и цирк не развалился. Бельо Сандалио не захотел возвращаться в Икике и стал играть в городских оркестрах.
Залитые потом глаза его загорелись, когда он увидел, что Торговая улица, вся в разноцветных вывесках, ничуть не изменилась. На семи пыльных кварталах, в лавках и развалах уместились диковинки со всех концов света. На стеклянных витринах или просто на прилавках под солнцем и ветром громоздились, сваленные как попало, самые невероятные товары. От манящих бочонков сардин в масле до средневековых металлических корсетов для красавиц пампы, вперемежку с рулонами шелка, только-только из Индии, и засаленными башмаками аргентинского производства. Тут можно было найти японский фарфор, итальянские шляпы, швейцарские часы, американские пластинки, немецкие игрушки, цейлонский чай, английский кашемир, персидские ковры и испанские консервы.
И все же — Бельо Сандалио хорошо это знал — семь шумных кварталов были лишь вывеской города. За этими живописными декорациями, за дымовой завесой лавок и развалов, на соседней улице, ныне называемой улицей Генерала дель Канто, за фасадами ресторанов, питейных заведений, столовых, пансионов и виноторговых домов таились неисчислимые бордели, которым Пампа-Уньон и был обязан своей громкой дурной славой. Дома свиданий с салонами, украшенными меланхоличными сельскими пейзажами, нарисованными прямо на стенах. Существование этих домов никакие городские власти не признавали, зато все ходили туда, как на работу, каждую ночь. Известное дело: те же промышленники, что проповедовали нравственность со страниц газет, частенько наведывались в рассадники порока и даже до того наглели, бывало, что снимали целый бардак на все выходные только для себя.