Захват заложников является одновременно и отчаянной попыткой радикализировать соотношение сил и восстановить обмен на высшем уровне; благодаря похищению и исчезновению придать объекту или индивиду бесценную ценность (а значит и абсолютную раритетность), и парадоксальным провалом этой попытки, потому что похищение равносильно упразднению субъекта, его меновая стоимость обваливается в руках самых террористов.
Кроме того, в сложившейся ситуации, система очень быстро замечает, что может функционировать и без этого индивида (например, Моро) и что, определенным образом, лучше вообще не спасать его, потому что освобожденный заложник еще опаснее, чем мертвый: он заражен, единственное его свойство — в этом зловещем заражении (это была бы удачная стратегия «Красных бригад»: аннулировав Моро как государственного деятеля, вновь вернуть его в игру как живого мертвеца, который уже никому не нужен, как крапленую [зараженную] карту, которая испортила бы всю политическую колоду. И тогда уже другим надо было бы как-то от него избавляться).
Если конвертабельность невозможна, то получается, что в итоге террорист всегда обменивает лишь собственную жизнь на жизнь заложника. И этим объясняется то странное соучастие, которое, в конце концов, их объединяет. Насильственно изымая заложника из ценностного обращения, террорист так же и сам себя изымает из переговорного обращения. Они оба вне обращения, сообщники в своем чрезвычайном положении, и то, что между ними устанавливается, кроме невозможности конвертабельности, так это дуэльная, двойственная форма, форма обольщения, возможно — единственная современная форма коллективной смерти, и при этом крайняя форма индифферентности смерти, — необменной столь же как и безразличной.
Или же стоит признать, что захват заложников никогда не преследует цель переговоров: он порождает необменность. И «как от него избавиться» является ложной проблемой. Оригинальность ситуации в ее неразрешимости. Нужно рассматривать терроризм как утопический акт, который, провозглашая необменность насильственным способом, одновременно опытным путем демонстрирует невозможность обмена и экстремальным образом подтверждает банальность нашей ситуации, заключающейся в исторической потере сцены обмена, правил обмена, общественного договора. Ибо где же отныне другой, с кем вести переговоры об остатках свободы и суверенитета, с кем вести игру субъективности и отчуждения, с кем соотносить свое отражение в зеркале?
То, что исчезло, так это старая добрая альтернативность взаимоотношений, старое доброе инвестирование субъекта в соглашение и рациональный обмен, основание одновременно для взаимовыгодности и надежности. Все это уступило место чрезвычайной ситуации, бессмысленной спекуляции, которая больше похожа на дуэль или провокацию. Захват заложников является спекуляцией этого порядка — эфемерен, бессмысленен, однократен. Поэтому в нем нет политической сущности, он подобен одновременно чему-то вроде грез о фантастической сделке, грез о невозможном обмене, а так же денонсации невозможности этого обмена.
ОБСЦЕННОЕ
Все эти формы, проявляющиеся через обостряющуюся индифферентность, сгущающуюся пустоту, ожирение, террор, также являются и формами утраты иллюзии, игры и сцены, а, следовательно, формами ОБСЦЕННОГО.
Потеря сцены тела в ожирении, потеря сцены обмена в заложничестве, потеря сцены секса в обсценности и т. д. Но также потеря сцены социального, политического, театральной сцены. Повсеместно потеря таинства, дистанции и господства иллюзии.
Полностью забыта та форма верховенства, которая заключается в действии симулякров как таковых. Но культура всегда была лишь коллективным распределением симулякров, чему сегодня нам противопоставляют принудительное разделение реальности и смысла. Единственное верховенство заключается в господстве проявлений, единственное согласие — в коллективном распределении иллюзии и таинства.
Все то, что забывает эту сцену и это господство иллюзии и проистекает из простой гипотезы господства реального, впадает в обсценное. Способ проявления иллюзии — это сцена, способ проявления реального — обсценность.
Существует террор и одновременно фасцинация от него, бесконечное порождение того же самого тем же самым. Эта одновременность идет от натуральности, она является естественным смешением вещей, и только искусственность может положить конец этому смешению. Только искусственное может устранить эту недифференцированность, это спаривание того же самого с тем же самым.
Нет ничего хуже более подлинного, чем подлинное. Такое как клон или же робот в истории иллюзионизма. В последнем случае пугает не исчезновение натурального в совершенстве искусственного (изготовленный иллюзионистом автомат настолько безупречно подражает всем человеческим движениям, что уже и от самого иллюзиониста ничем не отличается), напротив, пугает исчезновение искусственного в очевидности натурального. Что-то вроде невыносимого позора. Эта недифференцированность отсылает нас к ужасающей натуральности. Вот почему иллюзионист вместо полностью реалистичного робота производит подделку с немного неуклюжими механическими движениями, противопоставляя таким образом ужасу подобия игру и силу иллюзии.
То, что уже не создает иллюзии, мертво и внушает ужас. Таков труп, но также и клон, а если взять более широко, то таковым является все, что настолько совпадает с самим собой, что уже не способно даже разыгрывать свое собственное проявление. Предел разрушения иллюзии — это смерть.
Против подлинника подлинного, против более подлинного чем подлинное (что сразу же оборачивается порнографией), против обсценности очевидного, против отвратительного промискуитета с самим собой, что называется подобием, следует заново создать иллюзию, отыскать иллюзию, ту одновременно имморальную и пагубную возможность оторвать то же самое от того же самого, что называется соблазном. Соблазн против ужаса (террора): такова ставка, и другой быть не может.
Исчезновение всякой сцены, всякой возможности иллюзии, исчезновение дистанции, той дистанции, которая поддерживается церемониалом или правилами игры — торжество промискуитета во всех сферах. Эротизация, сексуализация являются лишь выражением этого смешения, этой перепутанности всех ролей. Психология, в частности, всегда двусмысленная и неудовлетворительная, что связано с потерей отчетливого сценического пространства и правил игры. «Иная сцена», сцена подсознательного и фантазма, не может компенсировать утраченную фундаментальную сцену, которой была сцена иллюзии.
Иллюзия не является ложной, потому что использует не ложные, а бессмысленные знаки. Именно поэтому она разочаровывает наше требование смысла, но очаровательным способом.
Так же действует и образ вообще, изящнее, чем реальность, потому что у него всего два измерения, а, следовательно, всегда соблазнительней (поистине демон, который заполонил весь мир).
Так же действует и оптическая иллюзия: добавляя к картине иллюзию реальности, она, в определенном смысле, является более обманчивой, чем обман, — это симулякр второй степени.
Соблазнение также обманчивее, чем обман, потому что использует знаки, которые уже являются подобиями, чтобы заставить их потерять их смысл, — оно не щадит ни знаки, ни людей. Кто никогда не терял смысла — слова или взгляда — тот не знает, что это за утрата, утрата предаваться полной иллюзии знаков, непосредственному воздействию проявлений, то есть что такое выйти за пределы обмана, шагнув в абсолютную пропасть искусственного.
Обман лишь возбуждает наше чувство истины, более обманчивое, чем обман, ведет нас за пределы, захватывает нас безвозвратно. В реальном мире истинное и ложное уравновешивают друг друга, и то, что приобретает одно, то теряет другое. В ходе соблазнения (это касается и произведения искусства) ложное словно бы сияет всей мощью истинного. Так, словно иллюзия засияла бы всей мощью истины. Что мы можем сделать против этого? Нет больше ни реального, ни сигнификации, которая служила бы опорой. Когда форма сияет инверсной энергией, когда энергия ложного сияет мощью истины, или же Добро сияет энергией Зла, — когда, вместо того, чтобы противопоставлять их, нечто вроде своеобразной анаморфозы управляет транспирацией одной формы в другую, транспирацией одной энергии в энергию инверсную, то, что можно противопоставить этому своеобразному перемещению?