Сущность Помпей не в монументальности и не в красоте, а фатальной интимности вещей и фасцинации от их мгновенности как совершенного симулякра нашей собственной смерти.
Помпеи, таким образом, являются своего рода оптической иллюзией и первичной сценой: то же самое головокружение на одно измерение меньше, на временное измерение, та же самая галлюцинация на одно измерение больше, на измерение транспарентности мельчайших деталей, будто точное видение деревьев, погруженных живьем в глубину искусственного озера, которые вы наблюдаете, проплывая над ними.
Таков ментальный эффект катастрофы: остановить вещи, прежде чем они подойдут к своему концу, и поддерживать таким образом в неопределенности их проявления.
Недавно Помпеи заново разрушены землетрясением. Что это за катастрофа, которая свирепствует над руинами? Что это за руины, которые заново нуждается в разрушении и погребении? Садистская ирония катастрофы: она втайне ждет, что вещи, даже руины, вновь обретут свою красоту и свой смысл для того, чтобы заново их аннулировать. Она ревностно заботится о разрушении иллюзии вечности, но также заигрывает с ней, заставляя застыть вещи в вечности альтернативной. Именно это оцепенело-застывшее, это ошеломляющее присутствие полнокровной жизни в мгновенности катастрофы — то, что создало шарм Помпей. Первая катастрофа, катастрофа Везувия, удалась. С последним землетрясением есть большие проблемы. Похоже, оно подчиняется правилу удвоения событий с пародийным эффектом. Жалкое повторение грандиозной премьеры. Завершение великой судьбы жестом «Прикончить!» от ничтожного божка. Но, возможно, это повторное землетрясение имеет иной смысл: оно извещает нас о том, что теперь пора не грандиозных крушений и воскрешений, игр смерти и вечности, а мелких фрактальных событий, плавного размытия посредством постепенного соскальзывания, и нет больше никаких последствий, ибо сами следы стираются этой новой судьбой. Это вводит нас в горизонтальную эру событий без последствий, последний акт разыгрывается самой природой в свете пародии.
ФОРМЫ ТРАНСПОЛИТИЧЕСКОГО
Трансполитическое — это транспарентность и обсценность всех структур в деструктурированном мире, транспарентность и обсценность хода истории в деисторизированном мире, транспарентность и обсценность информации в бессобытийном мире, транспарентность и обсценность пространства в беспорядочном переплетении сетей, транспарентность и обсценность социального в массах, политического в терроре, тела в ожирении и генетическом клонировании… Конец исторической сцены, конец политической сцены, сцены фантазматической и телесной — вторжение обсценности. Конец таинства — вторжение транспарентности.
Трансполитическое — способ исчезновения всего этого (захватывающим является уже не способ создания, а именно способ исчезновения), это зловещее искривление, которое кладет конец горизонтам смысла. Перенасыщенность систем ведет их к точке инерции: равновесие террора и апотропии, круговое орбитальное вращение плавающего капитала, водородных бомб, информационных спутников… и теорий, также плавающих, сателлитов отсутствующей референции. Перенасыщенность систем памяти, накопление информации, которая отныне уже не поддается обработке — перенасыщенность, сатурация системы ядерного уничтожения, которая отныне уже переросла собственные конечные цели, сделалась избыточной, гипертельной. То же самое происходит с трансполитическим: переход от роста к разрастанию, от финальности к гипертелии, от органического равновесия к раковым метастазам. Это уже очаг катастрофы, а не кризиса. Все вовлекается туда в технологическом ритме, включая экологически безопасные и психоделические технологии, что ведет нас все дальше и дальше от всякой реальности, всякой истории, всякого предопределения.
Но если таинство все больше преследуется транспарентностью, если сцена (не только сцена смысла, но и сила иллюзии и соблазна проявлений) все сильнее преследуется обсценностью, то все же можно утешиться тем, что одна загадка остается неприкосновенной — загадка трансполитического.
Эра политического была эрой аномии: кризис, насилие, безумие и революция. Эра трансполитического — это эра аномалии; отклонение без осложнения, современное событие без последствий.
Аномия — это то, что выходит из-под юрисдикции закона, аномалия — то, что выходит из-под юрисдикции нормы. (Закон — инстанция, норма — характеристика, закон — трансцендентность, норма — усредненность). Аномалия разыгрывается в алеаторной, статистической сфере, сфере вариаций и модуляций, которая уже не имеет предела или характерной грани нарушения закона, потому что все это сводится к статистическому и операциональному уравнению. Это настолько нормализованная сфера, что анормальности здесь уже нет места, хотя бы в виде безумия или субверсии. Но тем не менее, она все еще остается аномалией.
В ней есть нечто таинственное, ведь неизвестно точно, откуда она исходит. Известно, откуда берется аномия: предполагается знание закона, поэтому аномия не является отклонением, она является нарушением определенной системы. С аномалией не так: есть сомнение в самом законе, который она избегает, и в правиле, которое она нарушает. Этот закон более не существует или же он неизвестен. Аномалия — нарушение или, скорее, заблуждение относительно порядка вещей — нам неведомом, если речь идет о системе причин и следствий.
Аномалия уже не несет в себе ни трагизма анормальности, ни даже опасности и девиантности аномии. Она безвредна, в определенном смысле, безвредна и необъяснима. Она принадлежит к порядку чистого и простого проявления, выхода на поверхность системы, нашей системы, это нечто, пришедшее из другого места. Из другой системы?
Аномалия не имеет критического влияния на систему. Это скорее разновидность мутации.
ОЖИРЕНИЕ
Речь пойдет об аномалии, о том завораживающем ожирении, которое повсеместно встречается в США. Об этом виде чудовищной конформности в пустом пространстве, об извращении переизбытком конформности, отражающем гиперизмерение социальности, одновременно перенасыщенной и пустой, социальности, где потерялись социальная сцена и сцена телесная.
Это загадочное ожирение уже не является ни защитным слоем жира, ни невротическим ожирением, ни депрессионным. Это ни компенсационное ожирение недоразвитости, ни алиментарное ожирение перекормленности. Как ни парадоксально, но это способ исчезновения тела. Таинственное правило, которое определяет границы телесной сферы, исчезло. Таинственная форма зеркала, посредством которого тело наблюдает за самим собой и своим образом, упразднена, уступив место безудержной избыточности живого организма. Нет более ни границ, ни трансценденции: будто тело уже не противопоставляется внешнему миру, а пытается переварить пространство в своем собственном проявлении
Эти ожиревшие формы завораживают полным забвением соблазна. Впрочем, это их больше и не волнует, и живут они себе без комплексов, непринужденно, так, будто у них уже не осталось даже идеала своего «я». Они не смешны, и они знают это. Они претендуют на своего рода истинность, и действительно: они иллюстрируют собой систему, ее раздувание в пустоту. Они являются ее нигилистическим выражением, выражением общей инкогеренции знаков, морфологий, форм алиментации и городской жизни — гипертрофированная клеточная ткань, пролиферирующая во всех направлениях.
Внутриутробное, первичное, плацентарное ожирение: это так, будто они беременны своими телами и не могут никак разрешиться. Тело полнеет и полнеет, но не может разродиться собой. Но и вторичное ожирение, ожирение симуляции по образу современных систем, которые раздувает от такого количества информации, что они никогда не разродятся ею, характерное ожирение операциональной современности с ее манией все сохранить и все записать в память, в наивысший бесполезности дойти до самых границ инвентаризации мира и информации, и в то же время ввести такую чудовищную потенциальность, которую и представить невозможно, потенциальность, которую уже невозможно пустить в ход, бесполезную избыточность, которая воскрешает прошлую эпоху, но в холодной [cool] вселенной, без иронии, без остроты патафизики — пресловутое брюхо Папаши Убю.