- Что еще в Коране? Предстаньте передо мною со своими намерениями, а не со своими делами, ибо о делах будут судить по намерениям, ибо если цель священна, то кто осудит за пути, ведущие к ней?
Дважды перед тем, как появиться деньгам, Ахунд-Алескер исчезал. Но мало ли какие дела случаются у почтенного богослова: пригласили в какую-нибудь мечеть потолковать о неясных частях Корана или послушать опытного толкователя, окончившего в Египте духовную академию.
- Как же так: если верно то, что "кого захочет бог поставить на прямой путь, сердце того откроет для покорности, а кого захочет уклонить в заблуждение, у того сердце сделает сжатым, стесненным", то как понять следующее: "им мы указали прямой путь, но они свою слепоту возлюбили больше, чем правоту"? и "каждый поступает по своему произволу"? - И молчит. Объяснить не может.
Фатали не придал значения исчезновению Ахунд-Алескера. И Алия-ханум не волновалась, а раз так - нечего и голову ломать, куда уехал Ахунд-Алескер. А когда исчез вторично, и накануне паломничества, Фатали задумался, ибо появились деньги; и второй отец как-то странно смотрел на Фатали, и улыбка была виноватая, с хитрецой, не свойственной облику почтенного человека, будто раздвоилось лицо Ахунд-Алескера и стало как-то ближе, понятней. "Контрабандная торговля?!" Фатали вспомнил, как Ахунд-Алескер хвалил франкские ситцы, которые дешевы на той стороне, но ценятся здесь. "Запомни, - сказал Фатали Ахунд-Алескер, - нет гладких, как речной камушек! И ахунд тоже человек. Случается, бороду мечтаешь отрастить, а у тебя усы сбривают".
А еще прежде Нухи, или Щеки, была Гянджа и духовная школа, куда на время паломничества, а дорога долгая и трудная, привезет Ахунд-Алескер "приемного сына" и где Фатали отшлифует свой почерк, изучит теологию и логику.
- Мы с тобой изучали? Ну да, кое-чему я тебя учил: ты постиг Коран, науку о вере и ее истории, правила чтения и объяснения арабских книг, науку о всех верах на земле, учение о поэзии, законы гражданские и духовные, науку о кратком и пространном выражении своих мыслей, даже кое-что о лечении болезней молитвами. Что еще? Ах да, кое-что об астрологии предсказывании будущего, и науку о разгадывании снов, авось пригодится. Да, я повезу тебя в Гянджу. - И задумался: то ли о трудном паломничестве, то ли о том, что, может, изучит Фатали в Гяндже, где расквартирован полк, и русский, постигнет иной образ жизни. - Есть в Гяндже и мудрый человек, не чета мне, да, знаменитый поэт Мирза Шафи!
Была ночь. Фатали никак не уснет. Встал, зажег свечу, придвинул к себе белый лист. И возникло во тьме:
"А вы послушайте теперь меня! Мы оба с вами на эФ, вы Фатали, а я Фридрих! Только вы на А, Ахундзаде, или, как теперь у мусульман принято на русский манер, Ахундов, а я на Б, Боденштедт!"
"На ваше Б, кстати, и Бенкендорф!"
"Ну, зачем так шутить?! - взволновался. - Я же не говорю... Аракчеев!"
"Что вы так боязливо оглядываетесь?"
"Это невольно".
"Слава богу, когда я в Тифлис приехал, он и..." - Фатали рукой показывает: мол, на тот свет отправился.
"У вас каждые десять лет кто-нибудь такой да появляется!"
"Вы хотите сказать: уходит? Ладно, оставим их! На Б, кстати, и Барятинский!"
"Какой? Если фельдмаршал, то согласен, а вот того, другого, тоже князя, - увольте!"
"А у нас ходили слухи, что вы чуть ли не в венской революции участвовали, на баррикадах сражались. Да?"
А он будто не слышит, гнет свое:
"Можно и Баратынского, он мне духом близок, но мы отвлеклись! Помилуйте, я ведь все придумал - и меджлис поэтов у Мирзы Шафи, и его стихи! И у имама Шамиля, скажу вам честно, я тоже не был, взял у того, у другого, присочинил от себя, а потом и пойдет с моей легкой руки!"
"Ну нет, вы это бросьте, Фридрих! С имамом, согласен, могли сочинить и встречу, и разговоры, кому не хочется его грозным именем щегольнуть? А Мирза Шафи и его меджлис был!"
"А вы хоть раз приходили?"
"Что с того, что я не был?"
"Вот видите!"
"Но Мирза Шафи был!"
"Вы меня не так поняли, Фатали! Я ж фигурально! Ну да, он был, Мирза Шафи, вы мне рассказывали, он учил вас красиво писать в келье гянджинской мечети Шах-Аббаса! И вы помогли ему, когда перебрались в Тифлис, вырваться из гянджинского плена фанатиков, а в Тифлисе рекомендовали на свое место учителем восточных языков при уездном училище, где в должности штатного смотрителя был ваш друг, великий человек Хачатур Абовян, хвала и гордость армянского народа! Видите, как я все-все запомнил! Я, между прочим, ваш рассказ записал, привычка такая, что услышу - фиксирую на бумаге, могу дать вам почитать, а вы завизируйте, мол, верно все. Да, был Мирза Шафи, но другой, не тот восточный мудрец, который сочинял стихи, а я переводил его на немецкий, и пошли песни по Европе! Пятьдесят немецких изданий (будет и сто семидесятое)! Издания на итальянском! французском! английском! голландском! испанском! даже еврейском!"
?!!
"Сам Антон Рубинштейн, ваш российский композитор, он жил тогда в Ваймаре, написал дюжину романсов на эти мои немецкие стихи, в свою очередь переведенные на русский! Не слышали? А могли бы, между прочим! Его "Персидскую песнь" напевала вся Россия! А модный австрийский композитор Карл Мильокер сочинил целую оперетту под названием "Песни Мирзы Шафи", а либретто написал знаменитый Эмиль Поль, и она с триумфом шла в берлинском театре Фридриха-Вильгельма! А в Висбадене хозяин кабачка "К Розе" соорудил даже торт, я сам его отведал! "Мирза Шафи"! Гениальный Лист восторгался романсами! И Лев Толстой! Григ! Брамс! Их пел сам Федор Шаляпин! (?)".
"А я вам сейчас прочту: "Звучание и звон колоколов зависят от того, какая медь. Звучанье в песне заключенных слов зависит от того, кому их петь!"
"И это - есть у меня!"
"Но их читал мне сам Мирза Шафи!"
"В келье мечети?" - а в глазах недоверие.
"Да, в келье!"
"А я, кстати, и этот наш с вами разговор, пока мы тут беседуем, уже успел записать! Но мы опять отвлеклись!
Шамиль и Шафи! Мне нравится звучанье этих слов: Шаммм... Шаффф... Как и наши с вами эФФФ. Я мечтаю написать о вас, чтоб и документ, и фантазия!"
"Документальную фантазию?"
"Именно это!"
"Не вы один!"
"Кто-то еще?!" - оглянулся вокруг.
"Да... А может, Фридрих, и меня не было?!"
"Но я знаю одного Фатали, другой - другого, а третий, кстати, не он ли смотрит на нас? - третьего! В сущности, нет и меня единого! Вот вы меня выхватили ночью из тьмы, вам никак не удавалось уснуть, и увидели меня таким. Я реальность, потому что я был, но я и фантазия, потому что таким меня увидели вы. И вот тот, который на нас с вами смотрит!" ("Да, удивляется Колдун, муха со щеки вот-вот улетит, - этот Фридрих почище меня колдует! Я одной ногой в наивной Азии, а другой пытаюсь ступить на всезнающую Европу, а он и в Европе, и где-то там, где мне и во сне не побывать!") "Как же я могу, - продолжает Фридрих, - посудите сами, не придумать поэту-мудрецу романтическую любовную историю, непременно с трагическим исходом?! О его гянджинской возлюбленной Зулейхе, заметьте, какое имя! а ведь могу напомнить! и у Гете есть своя Зулейха! Он назвал так, разве забыли? свою возлюбленную Марианну Виллемер. ("Ах вот какие у него мечты! Ну да, ведь пуст небосклон немецкой поэзии. А как больно ранят колкости критиков насчет собственных сочинений: "Болтун!", "Гораций Вильгельма Первого!", "банкротство вкуса!" Как же не выдать переводы за оригинал?!") О да, я полюбил Кавказ, я был тогда единственным, наверно, немцем в Тифлисе (??!), и я изучал ваш татарский язык, потому что он здесь язык-мост, это не лесть, а истина, в сношениях с многочисленными народами Кавказа, и не только!! с ним можно быть понятным везде, где русский язык недостаточен. Да, да, и о тифлисской его любви к Гафизе! Слышите, какое я ей имя придумал. Я учился у Мирзы Шафи и арабскому, и фарси, он был начитан, образован, знал наизусть чуть ли не всего Фирдоуси, Хайяма, Сзади, Физули! Он диктовал мне, что-то импровизируя на ходу. Но какой - восточный человек не играет на сазе и не поет?!"