и Аскер-хан читает повесть, по-русски? перевел или сам?
и уже Александр, исчезнувший потом, читает: о где вы теперь? и ты, Рылеев, и ты, Бестужев, поэт и воин, проклятье терзающим своих святых пророков! а может, кто из вас свободную душу продал тирану? и кладет рабские поклоны перед его порогом? или продажным языком славит его торжество и радуется мучениям прежних друзей? или в отечестве моем, моею кровью упиваясь, как торжество представляет нашу казнь царю?! когда и я был в оковах, - это же Мечислав читал Фатали!! - и, ползая как змея, я притворялся, обманывая деспота, - но перед вами я всегда был прост, как голубица, кто из вас подымет голос противу меня, на эту протестацию я буду смотреть как на лай собаки, которая так сроднилась с цепью, долго ею носимою, что кусает спасительную руку, освобождающую ее.
и Аскер-хан, бледный, слушал, как читает Александр, из Мицкевича.
лица - одно на другое, кто Аскер-хан, кто Александр, а кто Мечислав, что? не было и этого?! но кто ж рассказал о революции?! помнить! пустые могилы!., сровняли их славные мусульманские конники!! "что ж вы, а?!" летят и летят головы.
"ведь мы!..." - рррраз
"за вашу и нашу свободу! что ж вы?!" и о любви - но чьей? Александра? Мечислава? и в тихие часы высшее тюремное и иное начальство, есть у него слабость, читает интимное, сокровенное, и голос, и голос, и голос бубнит монотонно, и не уснуть, - это ведь только кажется, что стены Метеха толстые и никакой шум из соседней камеры не дойдет.
дойдет, пройдет и через стены поплывет поплывет поплывет, словно белый-белый, и летит, будто птица, - белый пух, выбитый из черного окошка каким-то глубоким вздохом, когда и вся душа будто уходит из тела... подавляя, одних, истощая других, - кто ж говорил? живой курган притеснителей и душителей, связанных дележом грабительства, и опора на миллион живых машин со штыками: империя хищная, заносчивая, ненасытная, и это войско, чье ремесло воевать, и в нем: спасение ее, империи.
может, разом - и нет? зубом вентилятора! эх фурфуристы! пропагаторы! и этот запах свежей краски! ах, занимался литературою?! за освобождение крестьян был? желал добра отечеству? был гражданином? рассуждал о возможности печатать за границей запрещенные здесь книги?! лишить! военный суд! возмутительная переписка двух принцев! копии! лишить на основании свода военных постановлений всех прав, состояния (?!), чинов! и подвергнуть смертной казни расстрелянием! однако ж принять во внимание облегчающие обстоятельства! преступное начинание не достигло вредных последствий, быв своевременно предупреждено! монаршее милосердие - каторжная работа в крепостях!
а потом пришли и вывели, и когда вышел на улицу, яркий свет резанул, но снова привычная темнота, в карете как в Стамбуле, когда забрали: один рядом, двое напротив, а потом второпях кузнец заковал ноги, железные кольца, и молотком заклепали гвозди как-то впереверт-навыворот, кибитка, запряженная курьерской тройкой-птицей, и фельдъегерь-жандарм, дорога, мощенная бревнами, и железо растерло ноги, вот-вот до кости доберется.
в обмен на заподозренного в шпионаже и схваченного султаном закадычного друга Никитича "...овского", орудовавшего в Константинополе, Богословский? - Фатали был тайно выдан султану, о чем узнает-таки шах, хотя ему торжественно было заявлено, что Фатали заточен в Петропавловскую крепость, что его будут судить и сошлют в Сибирь.
но некогда великая держава так обессилела, что даже на обиду не хватило эмоций, лишь гневные слова, и то не высказанные вслух.
Я СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТО БЫЛО В МОИХ СИЛАХ
И долго не могут предать земле.
- Мы не позволим, чтоб тело грешника, чья душа в аду, в кипящей смоле, было погребено на кладбище правоверных (и раскаленные клещи, и искры величиной с верблюда)!
- Но позвольте, господа! Неужто некрещеного татарина хоронить на православном кладбище?! - возмущается Никитич, который со своими людьми только что посетил семью, чтоб соблюсти, так сказать, ритуал и самим воочию удостовериться, а заодно и порыскать: А что в сундуке?
Скрипнула крышка, не разбудить бы! Всякое может случиться. А в сундуке свадебное приданое для неведомой будущей невестки, Тубу давно собирает. А на дне, на самом, на самом дне фотография: дочь Ниса-ханум в черкеске, подальше от глаз Тубу спрятана.
И никаких рукописей?! никакой сундучной крамолы? А что в ящиках стола? Что? Палисандровый стол? С потайным ящиком (повернуть ключ и нажать пружину)?! Побойтесь бога, Никитич! Фатали работал за обыкновенным столом!
- Ну, а все же! - упорствует Никитич.
- Это что, обыск?! - возмущается Рашид.
- Ну что вы! - набрался в Европе! ну, мы тебя скоро нашим порядкам обучим! - Мы просто хотели, чтоб доброе имя после смерти... - Ящики будто ветром выдуло. Ни клочка, ни пепла!
- Не на григорианском же кладбище хоронить? - Никитич разгневан.
- А почему бы и нет?
- И не на еврейском же!
- Успокойтесь, Никитич!
Депутация от наместника, князья, оба истинные, северный и южный, даже фон, граф и всякие иные, к шейхульисламу, а к нему не пробьешься: запрудила вход в резиденцию толпа фатумных физиономий, кто ж позволит, чтоб поганили землю, "в которой наши предки".
- Ну, положим, еще неизвестно, чья эта земля! - как будто возмущается князь Аладзе, а на него косится, срез молнии, знатный купец, ворочающий миллионами, Аррьян:
- О нас даже Гомер писал!
- Гомер! А Прометей?! - не унимается Аладзе, но тут круглое, как арбуз, лицо Ажбы, тоже из вождей, увы, бывших, вытягивается, будто дыня:
- Но Прометей ведь...
- Ты тоже! - прерывает его Аладзе, глядя презрительно. - И больше никого?
Еще какая-то папаха выглядывает из-за уступа скалы, и усы колючие, а глаза круглые, как яичница:
- Чтоб дух его, кяфира-гяура, где наши правоверные отцы и деды?! И чтоб молла читал над его могилой молитву?!
Не в церкви же отпевать?!
А ведь говорил Никитич (а не Ладожский?) Фатали, предлагал. Не всегда ведь пикировались, иногда и шутили, хохотал заразительно Никитич, с такой сердечной искренностью, как дитя: "Отчего бы вам, Фатали, не креститься, а?! Никогда не поздно, готов ходатаем выступить! Зато какие лучезарные перспективы!"
А тело лежит.
И в круге первом ада, а ведь казалось, страшно, и ничего, и здесь устали, что ли? И эти бренные споры, скорей бы укрыться, уйти, растолочься, смешаться и в вечность!
Уже весна, но мартовский ветер швыряет мокрые хлопья, а ведь вчера еще мокли от жары, спину жгло. Бараньи папахи облеплены снегом, и бороды мокрые, попробуй сунься, фюйть-фуфу, к шейхульисламу.
И у мечетей толпы, пятница, что ли? не продерешься.
А в канцелярии наместника на белом как саван листе чертят линии кладбищ - освященных земель: вот мусульманское, вот христианское, а вот и иные, неужели до клочка расписаны?! Но нет ли ничейных, чтоб ни восточные, ни западные, ни ихние, ни нашенские? Господа, ну о чем вы?! чтоб не Азия, и чтоб не Европа?! о, эти форте ли фортуны!..
И наместнику не терпится.
- Ну как, похоронили? - спрашивает он Никитича, а в руках письмо военного министра (граф Милютин? Дмитрий Алексеевич?), только что получено, насчет памятников на могилах.
"О чем он думает?!" - изумился Никитич: не ожидал что Великий Князь Михаил Николаевич, все с большой буквы, столь наивны.
Но следы геройских подвигов во славу, на чужой земле, весьма желательно! Можно без особенных архитектурных украшений, но прочные монументы! Да, весьма-весьма желательно, ибо пройдет несколько лет и исчезнут признаки тех мест, где погребены: воины.
"Но где взять деньги?" - думает Никитич, а Великий Князь все о своем: да-с, кладбища - унылый вид запустения: могилы разрушены, надписи смыты дождями, курганы, когда-то высокие, сровнялись с землею, и люди обходят их как неприятное memento mori!6