- О да, демос!... - сказал многозначительно.-Мы - ничтожная часть! А чернь довольствуется настоящим и ее мало волнует будущее.
- Нет-нет, опозиция не в чести у черни! Сколько погибло надежд! Поставили свой жертвенник под дерево вольности.
Но о братьях рассказал: первым уйдет сам. Следом Петр, сошел с ума на Кавказе. "Хожу, как сердце выронил. Он очень болен, а я не могу лететь к нему!" Потом уйдет Павел, назвавший своего сына в честь брата Александром. "Жив, - рассказывает о брате, - но что толку: погублен талант! Ах, какой прицел к пушкам он изобрел, истинно бестужевский!" Потом Николай, каторга, и Михаил, тоже каторга. Воспоминания замучили, и каждый раз как будто вчера это было. И больше ни слова, за работу - сложил ноги на стуле, старая привычка.
"Отчего ж фатальный?" - спросит как-нибудь потом, да поздно будет спрашивать: через три дня высадка десанта на мысе Адлер, атака на горцев. Куда? (А Бестужев - адъютант при генерале Вольховском, лицейском друге Пушкина, и свояки с декабристом Розеном, нет-нет, однофамилец с бароном.) "Не рисковать, - наказывал ему Вольховский. - У вас и без того довольно славы". Постой! А Бестужев вперед и вперед! Или пуля или лихорадка! замучила до смерти!... Густые кустарники, перерезанные оврагом, папоротник, сплетение диких виноградников, куда? Отбой, трубит горнист отступление, а он не слышит, в ушах: "Кто-то изрублен на куски". Вперед!... "Я предвижу конец мой!"
Горец целился метко, еще бы не попасть в этого неистово рвущегося вперед, так близко. "Пусть плачет мать гяура!"
И тела не нашли. Забрали горцы? Похвалиться, что убили прапорщика, произведен был только что.
"Единственная моя молитва - не умереть на одре страданий, либо не пасть на незначительной стычке".
Исчезновение Бестужева - ни среди убитых, ни среди живых! - породило слухи: жив, скрывается в горах; ведь было однажды, соболезновал Пушкин: "Здесь слух о его смерти - искренне оплакивали и обрадовались его воскрешению"; нет ни того, кто писал, ни того, кому писали (письмо даже не застало в живых адресата, Сенковского, главного редактора "Тифлисских ведомостей"); сдался горцам в поисках романтических сюжетов; предался, чтоб сражаться против царя, - не удалось, мол, на Сенатской, решил здесь. Так и не узнал горец, какие слухи породила его пуля.
А стычка была незначительной - крепость вскоре пала; и романтические сюжеты, увы, вышли из моды, "...единственная моя молитва!"
И еще один слух, он будоражит воображение Дюма-отца (еще один Александр!): Шамиль - это Бестужев! или Бестужев - это Шамиль! Задыхается от своих романтических сюжетов (не вышли из моды!), а тут новый, заманчивая идея, и он откладывает из года в год поездку на Кавказ, - "Три мушкетера"! "Двадцать лет спустя"! - когда ж поедет? "Виконт де Бражелон"! "Королева Марго"! "Граф Монте-Кристо"! Ну вот: кажется, пора! И двинется в путь (о чем - в свое время).
"- Я МИРЗА-ФЕТ-АЛИ АХУНД-ЗАДЕ"
- Аббас-Мирза, Хозрев-Мирза... - стал вспоминать Лермонтов. - И вы Мирза?
Фатали растерялся и заученно произнес:
- Слово "Мирза", прибавляемое после собственного имени, означает принца крови, а если перед именем, как у меня, - выражает ученость.
- Помилуйте, нельзя ли проще?! Татарин?
Фатали улыбнулся. Как объяснить? По-всякому называли и называют и будут, вероятно, еще долго называть: и татарин кавказский, и азербайджанский татарин, и турок, и тюрок, и турок азерийский, и просто азери, и даже туркман, рассказывал Ахунд-Алескер после паломничества, - так называли наших переселенцев в Ирак оттоманцы, чтобы отличать от собственных турок... Как ему это объяснить?! Долго рассказывать!
- Да, татарин.
- А имя... нельзя ли покороче? Я - Мишель.
- А я Фет-Али.
- Фатали-фаталист?
- Уже пытались. Покойный Бестужев.
- Вы что же, не верите в предопределение? У вас ведь, кажется, что на лбу у человека начертано, того не миновать?!
- Спорил я долго с мусульманскими муллами в гянджинских кельях медресе, неужто и с вами мне спорить?
- А можно просто Али?
- Вам дозволено. Перед роковым отплытием в Адлер покойный Бестужев велел мне непременно вас разыскать.
- Но мы с ним не были знакомы.
- А он знал, что вы прибудете в наши края.
- И до вас успело дойти!
- Мы ж в единой империи, а у дурной вести длинные ноги.
- Скачет, весел и игрив! Да-с!... Под фанфары и гром барабанов! А почему именно вам он велел?
- Я автор поэмы на смерть Пушкина.
- Вы?! Поэмы?! Ну да, я слышал! - Уж чего-чего, а этого!!
- Вы удивлены? Сказать по правде, и мне кажется, что это не я, а кто-то другой. Не верится, как я решился. Но мы родственны с Пушкиным. Это станет семейной легендой. - Прадед моей матери был арап Музаффар, еще во времена Надир-шаха приезжал за сбором налогов в Нуху, где и выбрал жену, нухинку. - Понял, что Лермонтов увлечен своими думами. - Да, - продолжил, жизнь текла мутная, как Кура, и вдруг кто-то внутри, неведомый, приказал: встань! Возьми в руки перо! Как же ты можешь молчать?! Ты напишешь о нем! Бумага жаждала потерять белизну свою, лишь бы перо
Пушкина рисовало черты по лицу ея! Погиб глава собора поэтов!
Вот она, первая неожиданность, уготованная ему Востоком! Русские карательные отряды и - приобщение к русскому собору поэтов!
- И кто же в том соборе? - "Читал ли меня?" Нелепое любопытство! С недавних пор выработалось наблюдение, какое-то особое свойство именно у этих его стихов о гибели Пушкина: сразу, по глазам, по голосу, по тому, как смотрели или говорили с ним, Лермонтов тотчас определял для себя - читал или нет. Этот татарин читал!
- Если позволите. - Достал листы.
- Можно взглянуть? - Эта вязь как тайнопись! Постигнем ли?
- Извините, если перевод мой коряв.... Ломоносов красотами гения украсил обитель поэзии, но мечта
Пушкина водворилась в ней. Державин завоевал державу поэзии, но властелином ея избран Пушкин. Карамзин наполнил чашу вином знания, и Пушкин выпил вино этой полной чаши. И вам в том соборе... - Не докончил.
- По одному-то стихотворению?
- Но какому! - загорелись глаза у Фатали.
- Восток любит льстить.
- Восток сразу выдает, что думает.
"Штык и - благо?! Кровь - и Ломоносов?! Насилие и - собор поэтов?! Надо разобраться!"
- Вы удивлены, однако. Право, удивлен и я: как же так, русские штыки и кавказская поэма о Пушкине?
- А вы колдун, читаете мои мысли! - "Вот он, мой провожатый по Тифлису! по Кавказу! по Востоку!"
- Вы мой кунак, а хозяин обязан угадывать мысли и читать желания гостя.
- О стихах мы потом! - поспешил Лермонтов. "Надо спасать Одоевского!" Но любопытно: как воспринято здесь, на Кавказе, горцами и татарами? постигнут ли нас? непременно прочесть поэму!
- Бестужев очень ждал встречи с другом своим, Одоевским, он тоже наш кунак!
"А вы определенно колдун!" - но на сей раз промолчал: поймет ли Али шутку?
- Да, да, кунаки поневоле! Мы с ним в одном полку, аллах миловал, спас от горской пули. - И умолк.
Фатали наслышан о кунаках особого рода. Но Лермонтов - из новых, такого изгнанника еще не было в их крае: за стихи! И когда Лермонтов сказал: "Меня на юг, а вас на север, сразу в печать!", вспомнил Бестужева: тот сидел, правил, что-то вычеркивал, переделывая по-своему некоторые строки его восточной поэмы; на такое б Фатали не осмелился.
У Фатали сначала был испуг: Бестужев вычеркнул имя Его Императорского Величества (!!). У Фатали было: Распространилась слава гения Пушкина по Европе, как могущество и величие Николая от Китая до Татарии. Бестужев сразу же резко вычеркнул имя с величием и вставил как могущество царское. Сначала не понял, когда Бестужев благодарно взглянул на него: "А вы человек смелый! Рядом поставили Пушкина и Николая! За такое б вас!..." Но рискнуть вычеркнуть!
- А к чему здесь Китай?
- Китай и Татария у восточных поэтов берутся в значении самых отдаленных пределов мира. - И шепчет: "Убит..." Очевидно ведь - не какая-то там "стрела смерти" и прочее! Вздохнул: - Жаль, не могу показать вам иные стихи! Вернемся из Адлера (вернусь ли?), покажу, быть может. Вы потом поймете. Кстати, скоро здесь будет поэт, он тоже написал на смерть Пушкина.