- Что вы делаете?! - выскочил вперед адъютант; это было так неожиданно - по-тюркски, но с турецким акцентом! что народ замешкался. И по-русски к полковнику: - Бегите, народ обозлен!
Все побежали к двухэтажному дому, где остановился полковник, и толпа за ними. Раздались выстрелы. Бросились в первую комнату на втором этаже, а с ними армянин Оганес, был здесь по торговым делам и, надо же, попал в передрягу!
- Употребите свой дар! - просит полковник Фатали.
- Велите наших арестантов выпустить! Не то всех, как цыплят, перережем.
- Бросьте им ключ от тюрьмы! - приказал полковник (Когда успели арестовать?!) уездному начальнику, спутав его фамилию: не Алабужев, а Ажубалис. - И отдайте приказ, чтоб казаки сняли с тюрьмы караул! Четыре казака, караулившие тюрьму, оставили свой пост и бросились в дом, чтоб спрятаться от бунтовщиков. Опасно в первой комнате, прошли во вторую, а оттуда - в третью. А бунтовщики за ними, вторглись в зал, с ходу убив двух денщиков полковника и штабс-капитана.
- Ломай все!
К дому никак не подступиться, казаки пробились в мечеть и спрятались там, пригрозив молле, чтоб запер ворота.
Адъютант высунулся из окна и закричал по-турецки:
- Эй, сумасшедшие, что вы делаете?! Зачем убиваете нас?!
- Полковника выдайте! - кричит толпа. - Иначе подожжем дом!
Но как выйти? Народ стал ломать дверь, очень крепкую, она никак не поддавалась, выломали лишь одну ореховую квадратную доску и стали стрелять: - А ну выходите!
Подпоручик, хорунжий казачьего войска, титулярный советник, еще кто-то полезли в выломанное отверстие, и каждого, кто вышел, ждала смерть.
"Ну как? Улыбка в гробу?! Герой??" Навалились на дверь, выломали ее, ворвались с кинжалами - и прямо к полковнику: насмерть! Потом к штабс-капитану: "Стойте!" Но поздно: убит! Вбежал в комнату тот, что был на коне: "А их не трогать!" Их - это Фатали, грузинского князя и армянского купца Оганеса. Они прошли сквозь толпу, потом сели на лошадей, которые были заранее приготовлены, и прибыли в дом одного из беков ("Не родственник ли Бакиханова?" - подумал Фатали). А вот и адъютант наместника - и это спасло Фатали от излишних расспросов. Их держали (плен? или дорогие гости?!), не зная, что с ними делать и как похоронить убитых. Бек вдруг тоже куда-то исчез, и молла заложником сидит в мечети, не с кем посоветоваться, а Мама Осман как заколдованный сидит, растерян, а тем временем прибыли две роты солдат.
"...ожесточение крестьян было таково, - писал в донесении подполковник, сменивший павшего полковника, - что они ложились по несколько человек друг на друга, чтоб воспрепятствовать команде идти вперед; не иначе как чрез воинскую силу, которая и вступила, полумеры более неприменимы (да-да, государь-либерал!) и до крайности вредны! Секли розгами при огне, и многих после наказывания уносили полумертвыми и бросали, а некоторые находились в таком состоянии, что были напутствованы местным моллой; а при наложении кандалов на бунтовщиков кто-то из толпы крикнул: "В Сибирь так в Сибирь! Всех нас! Всей деревней!" Решимость, с которою главный мятежник Мама Осман шел под розги, терпение при перенесении им боли могли дурно повлиять на крестьян, и как бы ни тяжела была подобная сцена, однако же (ведь государь-либерал!) от этой минуты зависело, а потому я отдал приказ продолжать экзекуцию, пока не испустит дух".
Записка Фатали о начале бунта и докладная подполковника о его жестоком усмирении уже через неделю были в Петербурге: "Государь император изволил читать 1 сентября".
- Кто это? Ах, приславший мне книгу! Это насчет обманутых, что ли, звезд?! Так он что же, бомбардир?! - Царский адъютант не понял. - Так и передайте ему: "Вы что же, бомбардир?! А власть вам этого не поручала! Мы сказали: улучшать дикие нравы, но не велели, чтоб всякие прожекты..." - не договорил мысль. - "Как это у вас: "Говорю тебе, шах, а ты слушай, царь!"
Записка встревожила. Скоро начнутся и здесь: петербургские пожары! закрытие университета! упразднение, устрашение, удушение, убиение...
Да, кстати, а посланы звезды шаху? Царю - это неплохо, а вот шаху!... Во всех цивилизованных странах, мы хоть Азия, но числимся по разряду Европы, все великие, помнится, посылали.
ДЕРВИШ В ШКУРЕ ПАНТЕРЫ
А Фатали думает о словах нового царя: "Вы что же, бомбардир?!" Не прекрасна ль сама по себе отпущенная жизнь? Одумайся, Фатали!
Ах, обострить восприятие фальши! Не дать обмануть звезды! Освободиться от всего, что мучает и не дает покоя при виде того, что делается на свете, этой неправды, демагогии, обмана и тупости, - чтобы жить хотя бы с чувством уважения к самому себе, что ты не раб, и не слепец, и не глухой! Всколыхнуть хотя б десяток людей, которые, может быть, прочтут то, что ты напишешь.
Но почему именно ты?! Был один из великих, Фатали собирался его переводить, но он, увы, жаловался: меня, мол, не так поняли, не так трактовали, я "за", а меня в ряды тех, кто "против", мечтал заслужить благосклонность царя и быть учителем сына наследника, - чем не должность?! "Я учился у вас, вы меня всполошили, разбудили, я пошел следом за вами, а вы теперь в слезы?! в кусты?! Мол, не надо дразнить? Нас принимал Сам? К чему вызывать гнев государя?! Он пригласил, - какие перспективы! Какой размах либерализации! И звания! И награды!"
И зачем тебе, Фатали, эти стихи, эти комедии, сколько их было на Востоке и на Западе! И что нового скажешь ты? И эта головоломная, беспокойная твоя проза! Или не довольно тебе службы? И земляки с восхищением взирают на твои эполеты.
Ужель рука твоя не устает? Глаза не слезятся? В них будто попала соринка, хочется зацепить и вырвать, чтоб не колола изнутри (и зрачок вытечет!); не щипчиками же, которыми Тубу создает узоры на сладких пирогах - ромбики, кубики, волнистые линии с выступами, словно зубья крепостной стены; и прочитать написанное с каждым годом труднее - и кириллицы на службе, и эта вязь, эти точки и знаки дома!... Кто он, тот враг твоему покою, семье, близким твоим? А как он командует наглец! Сядь, пиши, сочиняй! А ты скажи ему: "Нет! не буду! не хочу! Не забивай мне голову всякой чепухой в ночные часы! Дай уснуть - завтра мне на службу!"
И переписка с горцами! И когда при тебе их бьют, а ты не смеешь слова сказать. Отчего это? Откуда это рабье? И разбор крестьянских жалоб, и падают ниц при виде пристава, и ты слышишь, как Али зовет Вели, а тот кличет Амираслана, - весь в лохмотьях, а какое звучное имя! Эмир львов! А сам, чуть выступит шеренга солдат, - готов пасть и клясться в верности! И увещеванья, когда душа горит, а уста изрекают рабье, и крик: "Эй, где ты, мой народ!..." - загнан глубоко, не пробьется наружу, чтоб всколыхнуть? И кого?!
Бросить службу? А с чем - к народу?! И кто пойдет за ним? Что смогут отчаявшиеся десятки? даже сотни! Эти бунты и возмущения как щелчки по лбу империи. на одного с дубинкой - десять штыков.
И нищие! О боже, сколько их, нищих, исступленных Дервишей, которые по обету никогда не моются, не чешут головы и бороды, к поясу привязан сосуд из тыквы - это и сумка, и сосуд для воды; и шкура пантеры или леопарда накинута на плечи - днем плащ, а ночью одеяло; ожерелье из четок на шее, и палка с железным острием в руке - отгонять собак, и войлочная шапка с густой бахромой, ниспадающей на глаза: и от солнца защищает, и помеха, чтоб не смел глядеть на небо, обитель всевышнего, ибо удел смертного - не отрывать взоров от земли. И бредовые их рассказы о мучениях борцов за власть!
И люди верят дервишу, заученно повторяя за ним, когда он, семижды обвязываясь поясом, состоящим из разноцветных веревок, связывает семь низменных страстей человека: себялюбие, гнев, скупость, невежество, алчность, чревоугодие и похоть, а затем семижды развязывается, выпуская на волю семь возвышенных страстей - великодушие, кротость, щедрость, бого-боязнь, любовь к аллаху, нравственное насыщение и истязание плоти. И шерстяной пояс, состоящий из разноцветных веревок, с двумя узлами: один призван связать злословие (дил-баги), другой - обуздывать плотские страсти (бел-баги). И семиугольный камень в поясе - намек на семь небес, семь земель, семь морей и семь планет (и семь возвышенных и низменных страстей). И непременно топорик, украшенный мистическими надписями: в минуты экстаза дервиш размахивает им и восклицает: "Я поразил порок (или страсть)". И четки, состоящие из девяносто девяти зернышек - по количеству имен всевышнего в Коране, и, перебирая четки, дервиш вспоминает эпитеты, которыми окружено имя Всевышнего, как они идут в Коране: Аллах, Милостивый, Милосердный, Святой... - все девяносто девять зерен! (Фатали знает их наизусть и учил этому Рашида, обещал записать ему на отдельном листочке, да некогда).