Мелкий, подвижный Тирликас первым нацепил лыжи и скрылся в лесу, обступившем хижину темной стеной. Псы Борзова рванули было за Тирликасом, но повиновались команде и легли у ног хозяина, который решил проверить ружье, патроны и лыжи.
Реут жаждал одиночества. Друзья и соратники хорошо его изучили и оставили в покое. Он помнил их мальчишками — перспективными, пассионарными, дерзкими, а они знали его жестоким, расчетливым Тимуром Аркадьевичем, не меняющимся с годами. А еще они представляли, что такое «Фатум». У всех был КП выше шестидесяти, всех ломали, Реут оберегал их, как мог. Видимо, недостаточно. Таких показателей, как у Каверина, не достиг ни один. Тянуть дальше некуда. Никита уже и так привлек внимание.
Реут скользил на лыжах меж огромных сосен, покачивающих темными шапками на фоне белесого, затянутого тучами неба. Будто переговариваясь, потрескивали стволы, скрипел снег, невдалеке журчал ручей. И больше ни звука. Кристальный воздух чуть дрожал. В беззвучии казалось, что мир полнится звоном, и Тимур Аркадьевич погрузился в сладостное состояние недуманья.
За полторы сотни лет ему надоело многое. Сперва — роскошь, у которой миллион личин, но суть одна, потом — женщины, они отличаются друг от друга лишь поначалу. В конце концов присущий Реуту азарт погони за целью сменился холодным расчетом. Лишь охота не надоедала.
В зимнем лесу можно отбросить условности, не выводить в уме формулы успеха, не плести паутину интриг, не следить за подчиненными, расслабить наконец руки, держащие тысячи невидимых нитей. Превратиться в слух, зрение и движение. Стать тем, кем он был изначально, — хищником. И встретиться с дичью на ее территории, перехитрить, догнать, вдавить спусковой крючок. Никаких расчетов, лишь ловкость и скорость реакции.
Здесь не слышно машин и электричек, не ощущаются страсти, даже скорее страстишки людей. Высоко в небе, за облаками, прогудел самолет. Тимур Аркадьевич задрал голову, и на лицо упала снежинка. Реут постоял немного и двинулся дальше, оставляя за собой лыжный след.
В березовой роще на снегу Реут заметил помет, осмотрелся — здесь кормятся тетерева, — а чуть ближе к ручью обнаружил ходы в сугробе, куда птица закапывается на ночь, спасаясь от мороза. Снег вокруг украшали узоры птичьих следов. Точно тетерев! Теперь нужно быть начеку, перехватить ружье поудобнее, снять с предохранителя.
Вдалеке залаяли собаки, громом прокатился выстрел — Борзов встретил свою дичь. Рядом, за несколькими сугробами, встревоженно закудахтали самки тетерева. «Чу-ишшш, чу-ишшш», — откликнулись самцы на несколько голосов.
Пока лаяли псы и кудахтали птицы, Тимур Аркадьевич по возможности бесшумно скользил вперед.
Птицы вырвались из-под ног, как ракеты из шахт — с шумом и снежными брызгами, вертикально вверх. Реут вскинул двустволку, нажал на спусковой крючок — отдача ударила в плечо, грохот прокатился над лесом, взметнув стаю галок.
В сугробе бился, окрашивая снег красным, тетерев. Довольный добычей, Тимур Аркадьевич свернул ему шею и, пристегнув дичь к поясу, перезарядил ружье. Он не рассчитывал на добычу, ему хотелось побыть в одиночестве и поддаться азарту — возможно, в последний раз, — на время пробудить уснувшие чувства, подхлестнуть кровь, почувствовать себя живым.
Пока все идет по плану и спокойной жизни осталось полторы-две недели, почему бы два-три часа не посвятить приятному? Потом будет не до развлечений. А если Реута переиграют — ему конец.
Тимур Аркадьевич не боялся смерти, он и так пожил за троих и слегка заскучал. Всю жизнь он по болтику собирал механизм, способный противостоять «Фатуму». Будет обидно, если план не сработает и все жертвы окажутся напрасными.
Вернулся он на пятнадцать минут раньше условленного времени. Начинало смеркаться, единственное окно избушки светилось, чуть стрекотал бензогенератор, из трубы тянулся белый дым. Снег повалил сильнее, Тимур Аркадьевич ускорил шаг, у запорошенного порога снял лыжи и распахнул дверь. В единственной комнате пахло очагом, он отлично помнил этот запах с детства: в позапрошлом веке у всех были печи. Воспоминание кольнуло льдинкой в сердце и оттаяло, пробежало по телу волной тепла.
На скрип самодельной щелястой двери Тихонов обернулся: его обвислые щеки разрумянились, нос-слива тоже словно налился. Он сидел за сколоченным на скорую руку столом. Лавки тоже были самодельными: распиленный сосновый ствол, прибитый к пенькам.
Печь гудела и ухала, дышал огонь в дымаре. Толстяк Тихонов уже накрыл на стол: разложил помидоры, крупными кусками нарезал сало и откупорил бутылку водки.
Тридцать лет назад Тимур Аркадьевич не мог и подумать, что тонкий, шустрый парнишка с искрами в глазах станет рыхлым, неповоротливым увальнем с сизым носом. Карие глаза Тихонова выцвели и спрятались под обвислыми веками, смоляные волосы поседели, нос расплылся, а ямочки на щеках стали глубокими морщинами меж двумя жировыми складками.
Другое было время, и методы были жестче, да и КП у парня был нестабильным, колебался от сорока до шестидесяти. Но все-таки до конца не сломали Егора Тихонова, большим человеком стал. Естественно, не без помощи Реута.
Тимур Аркадьевич отстегнул от пояса добычу — двух тетеревов, самца и самку, — положил на газету в углу хижины.
— Ну что? — подмигнул Тихонов, сверкнув глазами. — Дернем по маленькой?
— Спиваешься ты, Егор, как я посмотрю, — вздохнул Тимур Аркадьевич. Он распахнул пуховик и сел на край скамьи, протянув руки к печи. — Вот поговорим, тогда можно и по маленькой. Потерпи, недолго осталось.
Донесся собачий лай — Борзов идет. Сын алкоголиков, воспитанник интерната, он в юности был нелюдимым, мрачным и жестоким. Если бил, то на поражение, если любил, то до безумия. В интернате ожесточился. Но несмотря на соцпедзапущенность, парень брал талантом, схватывал на лету, окончил школу с золотом, а Можайку — с отличием. КП у него резко подскочил в двадцать пять лет, когда из армии выгнали за раздолбайство и чуть не засудили. Денег не было, работы тоже, а необходимые навыки имелись, вот и подался Борзов в бандиты, набедокурил, был арестован, а чуть позже — отмазан не без помощи Тимура Аркадьевича.
— Эх, времени мало, — пожаловался Борзов с порога и стянул шапку. — Ушел, черт ушастый. Собаки его гоняли-гоняли — без толку!
Собаки ворвались в хижину и разлеглись у печи, положив морды на влажные лапы. Борзов уселся на пустующую лавку, развязал шарф. Тихонов покосился на него с презрением и отвернулся. Борзов вскинул бровь и сделал вид, что не заметил.
Спустя пару минут ворвался Тирликас и потряс убитым зайцем, которого держал за уши:
— Вот он, заяц моей мечты! Здоровенный! Вот он!
Невзрачный, мелкий Жорик Тирликас был старше остальных воспитанников Реута как по возрасту, так и по званию. С малых лет он доказывал друзьям по песочнице, а позже — одноклассникам и однокурсникам, что не слабее их, где-то даже ловчее и смышленей, но все равно за глаза его называли Сперматозоидом или Живчиком.
Заяц лег на тетеревов. Тирликас потер ладони, отправил в рот кусок сала и зажмурился, жуя.
— Это что! — Тихонов извлек из сумки банку, открутил крышку толстыми пальцами. — Грибочки, опята! Сами собирали и мариновали, супруга у меня это любит.
Силин явился минута в минуту, без добычи. Вошел, пригибаясь, поставил у двери длинные, как он сам, лыжи, расправил плечи. Если надеть ему шлем рогатый, отрастить волосы — викинг будет. Каждый сублимировал, как мог: Борзов бои устраивал, Тихонов пил, Тирликас измывался над подчиненными, а Силин занимался спортом, благодаря чему в свои сорок восемь выглядел тридцатипятилетним.
— Собрались? — Он осмотрел комнату, указал на двухъярусные кровати, похожие на нары, и покачал головой. — Я ж туда не влезу. — Примостился на краю скамейки и уставился на Тимура Аркадьевича.
— Пора возвращать кесарю кесарево, — проговорил тот. — А людям — людское. У нас осталась неделя, чтобы подготовиться. Я надеюсь, всё так, как мы запланировали?