— А вы знаете, что Фатьянова исключили из союза за моральное разложение? И нам пришло постановление, — Сообщила ей строгая чиновница. Она со значитением помолчала и добавила: — Путевку Фатьянову продать не можем.
Галине Николаевне стало обидно и за обманутые надежды, и за собственное унижение, и за клевету на ее мужа.
— Да? — Гордо сказала она. — Это моральное разложение, когда человек поет вместе с народом свои песни? — Она улыбнулась своей незабываемой широкой улыбкой. — Ну так вот: мы поедем в Коктебель и вместе будем разлагать ваших писателей!
И они уехали «дикими».
И «разлагали» писателей всей своей дружной семьей. Их любили все горничные и официантки, дворники и шоферы. Дружно, шумно впархивали Фатьяновы в столовую и усаживались за свой, «прирученный» годами столик. Тогда за соседними столами шла оживленная дискуссия о шортах, ее сопровождали остроты и каламбуры. Руководитель Союза писателей и автор гимна Советского Союза Сергей Михалков отдал специальное распоряжение на высшем уровне: в шортах столовую не посещать. Отчего-то это очень веселило отдыхающих. Ведь они усаживались за обеденный стол, буквально вынырнув из воды: столовая стояла на самом берегу моря. Алексей Иванович не входил тогда в состав Союза и находился в более выгодным положении. Он и его семья могли нарушить приказ непотопляемого писательского пастыря, не задумываясь о могущих быть тяжелыми последствиях.
Фатьянова исключали из Союза и восстанавливали многократно.
Вот типичная штрафная ситуация: он в центре внимания, он читает свои стихи и поет свои песни. Присутствующие не могут оставаться только слушателями и подпевают ему. Время близится к вечеру. Становится темно.
И кто-то звонит в милицию — нарушение общественного порядка.
2. «Отчего прослыл я скандалистом…»
Он любил компании, любил общаться, любил посидеть заполночь, почитать стихи дорогих ему поэтов так, как чувствует их только он один. Часто посиделки эти случались в гостиницах. Кто-то приезжал, например, в Москву, и столичные писатели приходили поприветствовать своего коллегу и друга. А уж если сам Фатьянов выезжал в другой город, в его номере собирались не только знакомые. Писатели, актеры, исполнители, просто зрители с концерта, их родственники, соседи, кто только не приходил пообщаться с поэтом! «Шуметь» можно было в номерах только до двадцати трех часов. Потом приходил дежурный:
— Прошу гостей покинуть помещение гостиницы….
Известен анекдотичный случай, немало говорящий о характере Фатьянова.
В Москву приехал ленинградский гость, композитор Модест Ефимович Табачников. Автор музыки к песням «Давай, закурим», «У Черного моря», «Ленинградские мосты», Табачников остановился в гостинице «Савой», что неподалеку от «Детского мира».
Итак, к Табачникову в номер пришли все его московские друзья, в том числе Фатьянов. И, конечно, он читал стихи своим хорошо поставленным, зычным голосом, и хорошо пел песни «Давай, закурим», и «У Черного моря», и другие. Дежурная несколько раз высказала недовольство, предложила посторонним оставить гостиницу, но ее совета не послушались. Наконец, пришел милиционер с намерением «прекратить безобразие». Едва завидев серый мундир, Алексей Иванович воскликнул с интонациями трагика:
— Я — депутат Верховного Совета и неприкосновенная личность! Оставьте нас!
Гостиничные милиционеры хорошо знали Фатьянова. Он был весьма дружелюбным и гостеприимным москвичом и навещал многих творческих гостей. В тот глубокий вечер все хорошо посмеялись, пошутили и с Богом отпустили артистичного поэта, выдворив его из гостиницы.
Он был человеком, не умеющим скрывать своих чувств и не желающий этого делать. Буквально все мои собеседники, знавшие Фатьянова, утверждают, что поведение его походило на есенинское. Трудно со стопроцентной точностью утверждать что-либо о человеке, которого не знал. Но, думается, за многие годы приближений к Фатьянову — человеку и поэту, я могу представить себе природу его мироощущения. Осмелюсь предположить, что он не «играл» в Есенина, как в любимого поэта. Просто он, как и Есенин, принадлежал к тому же общепринятому русскому архетипу творца, который если пел — то громко, если плакал — то рыдал, коли угощал — так всех, коли любил — так боготворил. И внешность, и характер его были гармоничны, и прекрасны, и жизненны, и трагичны одновременно. Обыкновенно он бывал нежным и внимательным человеком с прекрасными манерами, но неожиданно мог воскликнуть ничего не подозревающему визави: «пошел вон!». Оттого его побаивались те неистребимые прохиндеи, те поведенцы, те имитаторы, кто был склонен к лицемерию и только изображал из себя художника. А вот этих качеств в его душе посеяно не было. Он мог приврать, присочинить и поверить в это сам, как дитя, но не идти против себя — не лицемерить, не обманывать.
Он обижался, ссорился и прощал, в нем постоянно шло какое-то движение чувств.
Однажды Фатьянов ехал во Мстеру и по дороге решил взять с собою Никитина. Заехал во Владимир, пришел к другу. Открыла Клара Михайловна.
— Кларетка, здравствуй! Сережа поедет со мной! — Сообщает он радостную для него новость.
А в ответ слышит следующее:
— Нет, Алеша… Сережа останется дома. У него книга в плане… Сереже нужно срочно заканчивать книгу.
— Сережа, ну, поехали! — Заходит он в кабинет друга.
Тот лишь пожимает плечами.
За него отвечает жена:
— Нет, не поедет…
— Ах, так? — Восклицает Алексей Иванович, хватает чемоданчик и говорит Кларе Михайловне по-мальчишески обиженно:
— Ну, ты мне больше не друг! И я в твой дом больше — ни ногой!
— Скатертью дорожка! — Крикнула ему вдогонку Клара Михайловна в том же духе. — Муж — про походы, жена — про расходы…
После этого Никитины навещают Фатьянова в Вязниках. Чувствуют неловкость после нечаянной ссоры. Подходят к меньшовскому дому, где Алексей Иванович отдыхал с семьей. Он сидит на крылечке с закатанной штаниной, нога забинтована. Сидит себе и покуривает, вдруг увидел идущих по улице Никитиных — и моментально заплакал. Полились настоящие горькие слезы…
— Сережа, собака меня укусила… Никогда в жизни не думал! Я так ее люблю, а она меня укусила.
Он был похож на обиженного ребенка, которого некому пожалеть, и он сдерживает слезы. И вдруг ребенок увидел, что мама идет — он бежит к маме и плачет.
Разве это не говорит о критическом истощении нервной системы, о чем никто не догадывался, включая и самого поэта?
Алексей Иванович верил в свои фантазии и чувства — никакого наигрыша у него не было. Он был собой всегда, а потому понятен и недвусмыслен. Душевный, нежный, справедливый, он бывал и резок. Случалось, он шел врукопашную на жену, когда она принималась его воспитывать. Дипломатичная Галина Николаевна, правда, ему не давала спуску. Она могла ориентироваться в его душевных порывах, как чуткая птица — в сюрпризах погоды. Эта чета, эта пара была соединена свыше. От хозяина пахло ветром, от хозяйки — чадом.
Иногда к нему приступала ревность, как лирический момент, и он изводил всех вокруг. Что это как не заниженная самооценка — плод долгой, пожизненной травли! Страдали тогда и домработница, и шофер.
Вот он вызывает Таню и спрашивает у нее:
— С кем это Галя говорила по телефону? Ты слушала, что она говорила?
Та отвечает:
— Да ничего я, Алексей Иваныч, не слышала…
— Ах, не слышала?! Ты ее покрываешь? Все! Ты у меня больше не работаешь!
Диалог мог быть и следующим.
Звонил телефон…
— Танюлечка-нянюлечка, возьми трубку и говори Галиным голосом! Быстро! Но не спеши!
Домработница:
— Да как это я буду говорить? Я же не артистка!
Фатьянов:
— Говори Галиным голосом! Останешься без работы!
Похожие «претензии» были и к шоферу.
— Куда ты ее возил?
— В Литфонд, — Отвечает шофер.