Фауст
Ты видишь камень? Мы пойдем к нему,
Здесь отдохнем. Как часто приходилось
На этом месте быть мне одному.
Здесь думал я. И много дум роилось
Тогда во мне. Им не было конца.
Я изнурял себя молитвой и постами
И ждал я от Небесного Отца,
Что, тронутый горячими слезами
И стонами моими, и мольбой,
Положит он конец заразе той.
Я веровал, не ведая сомненья,
И был надеждами богато одарен.
Теперь же мне все эти одобренья,
Что слышу я со всех сторон,
Звучат насмешкою. Когда бы в состояньи
Ты был в душе моей читать, тогда б узнал,
Что наши прежние деянья
Нам права не дают на этот шум похвал!
Отец мой был, хотя и благородный,
Но темный человек. В душевной простоте
Он помышлял, причудливой мечте
Вверяясь без остатка, о природной
Священной тайне. Окружив себя
Толпой услужливых адептов,
Он в черной кухне заперся
И там по множеству рецептов
Он разнородные предметы совмещал.
Там красный лев и лилия вступали
В союз супружеский. Он их перегонял
В реторту из реторты. Покидали
Они свой свадебный чертог
И шли в другой; горел огонь, пылая,
И обжигал следы их ног.
Потом являлась королева молодая
В одежде пестрой, в пузырьках —
Она звалась лекарством, а больные,
На наших бывшие руках,
Все умирали; а живые
Не спрашивали вовсе никогда:
«Ну, кто поправился?» Тогда
Стряпнею адскою своей
Среди долин и гор мы, право,
Согнали больше со света людей,
Чем эпидемия. Моей рукой отрава
Давалась тысячам; те тысячи увяли,
А мне пришлось их пережить,
Чтоб услыхать, как будут возносить
Тех, кто преступно убивали.
Вагнер
И ты печалишься об этом? Почему?
Ведь всякий должен пользоваться знаньем,
Что было вручено ему,
И прилагать его научно и со тщаньем.
Ты юношей, к отцу питая уваженье,
С охотою воспринимал
Его отжившее ученье,
Но вот когда ты мужем стал,
Обогатил свои ты знанья,
А сын твой будет далее шагать.
Фауст
Блажен, кто полон упованья
Из моря заблуждений убежать!
Всегда и всюду так бывает,
Что пользуется всякий тем,
Чего не знал он и не знает,
А знание не тронуто никем.
Но перестанем грустным рассужденьем
Туманить этот чудный миг.
Смотри, как солнечным вечерним освещеньем
Зарделись хижины среди дерев своих!
Отходит Солнце, гаснет день отживший,
Для новой жизни Солнце вдаль идет…
Нет крыльев у меня, а то бы, подхвативши,
Они меня несли за ним, вперед,
Я любовался бы на мирные картины,
На гребни гор в огне его лучей,
На темные и тихие долины
И на серебряный ручей,
Текущий в позолоченное взморье.
Богоподобного полета моего
Не устрашило бы и дикое нагорье,
Я смело бы летел через него.
А вот пред изумленными очами
Открылось море. Солнце, наконец,
Спускается, скрывая за волнами
Свой золотой, свой царственный венец.
Но стало новое влеченье шевелиться
В моей груди, и я стремлюсь вперед,
Чтоб светом Солнца вечным насладиться.
В той стороне, куда я свой полет
Направил, день сияет ясный,
А ночь темнеет за спиной,
Вверху — небесный свод прекрасный,
И волны моря — подо мной.
Чудесный сон! Но Солнце исчезает…
Зачем душа, что на крылах своих
В воздушное пространство улетает,
Не может дать и телу их?
А все ж присуще это нам влеченье —
Душою воспарять туда, в небесный свод,
Когда заслышим жаворонка пенье,
Или когда над крутизной высот,
Заросших соснами, парит орел, широко
Раскинув крылья, или журавлей
Станица устремляется далеко,
На родину, за несколько морей.
Вагнер
Я сам порой причудливым бываю,
Стремленья же такого нет во мне;
Природою легко насытиться вполне,
А к птицам зависти я вовсе не питаю.
Совсем другое наслажденье —
Сидеть за книгами и углубляться в чтенье!
И ночи зимние чудесными найдешь,
И весь наполнишься блаженной теплотою,
А вдруг такой пергамент развернешь,
Что небеса увидишь пред собою.
Фауст
Одно влеченье ведомо тебе:
Живи лишь им, других не познавая!
Но две души я чувствую в себе,
От их вражды, от их борьбы страдая.
Одна из них привязана вполне
К земле и к наслажденью телом;
Другая же с ней борется во мне
И, недовольная одним земным уделом,
Стремится к дальней стороне.
О, если в воздухе меж небом и землею
Витают вправду духи, пусть они
Покинут облака чудесные свои
И унесут меня с собою
В иную жизнь, на новые пути!
Когда б я мог волшебный плащ найти,
Чтобы на нем в минуту пожеланья
Я мог лететь в иной, далекий край,
Я дал бы за него любые одеянья:
Пред ним теряют силу обаянья
И пурпур царственный, и пышный горностай!