От природы он был призван к восхождениям на самые рискованные вершины. Он, как и множество прочих, хотел пуститься в приключения в неизведаннейших краях; к тому же проницательный инстинкт подстегивал его в желании развивать себе подобных. Пусть тем не менее злые языки и не чают увидеть в нем нового Дон Жуана, ибо если душа его, какою бы адонисийскою ни была, не упускает из вида, что любовные встречи – лишь тема для бегств без берегов, он, чтобы прочертить границы своих внутренних возможностей, предпочитает более пассивную, более зависящую от него компанию, подвластную интимным экспериментам, более опасную в своей неустойчивости, но и теснее смыкающуюся вокруг его личности. Какое ему дело до всех этих любовных историй с их бегствами без берегов, до горячечных скитаний, коли ему самому неведомы размеры его острова; коли он спит и видит испить до дна нутряное существование абстрактных вещей, коли на основе принципиальной гипотезы сомневается даже в конкретных чувствах; коли уничтожает самые ученые, самые широкие, самые солидные законы, перенося их в арканы своего мозга (крупица субъективности, как он любит повторять, способна свести очевидность к нулю), коли творит себе кумира из своей изоляции, когда та готова возвыситься до озарения, до авторитарных нотаций одинокого крика. Я знаю, что в нашем мире подобная редкостность может обратиться обольщением; не рассчитывайте, однако, ни на что от него на этих прибрежьях.
И точно так же, когда мы говорили, что инстинкт навевал ему желание развить себе подобных, то этим подразумевалось углубление его собственного случая, культура по его образу и подобию, взгляд, обращенный внутрь рассудка, зондирующий глубины тем более важные, что для него они были личными, фундаментально близкими, бездны тем более волнующие, что соседство с ними не делало их более явственными, бездны парализующие, поскольку нашему герою случалось приближаться к ним настолько, что, когда отступало первое головокружение, они уже составляли с ним единое целое. Он был тогда в совокупности и бездной, и изумлением, автором собственных затруднений; в таком состоянии он становился подозрителен сам себе, и если некоторые адепты спиритуализма могли рассматривать его сомнения как форму отрешенности от самого себя, мы скажем, что для того, чтобы слишком острым глазом всмотреться в пыл, блеск которого был создан не для него, ему случалось сомневаться даже в своих сомнениях, отрешаться от своей отрешенности, быть ослепленным собственным светом и тонуть в той странной летаргии, о которой уже упоминалось.
Мы знаем, насколько дорог ему мрак, знаем, как во время ежедневного пробуждения он всякий раз до крайности изумлен, чувствуя, что мог бы не возродиться, и этой мысли достаточно, чтобы погрузить его в состояние, которое могло бы побудить нас сказать, что он постоянно курсирует взад-вперед между черной бездной и бездной белой.
Кто знает, не затер ли наш герой нечто до тех пор запретное из непознанного наукой, не был ли он наделен при рождении чудесными способностями, какими обладают гениальные живописцы и музыканты; не подпевал ли лесным гномам архангелическим глаголом по ту сторону науки, по ту сторону гениальности: нектар его мысли становится подчас плотью и именно это питие и понудило его родиться.
Вы можете счесть, что он был создан для монастырской жизни: так и есть, он получил свои первые уроки за монастырскими стенами. Если он там не остался, то потому, что не любил слишком складные мысли, которые ему норовили привить. Ты же не решаешь подумать так или этак, полагал он, ты открываешь то, о чем думаешь, и самое большее – можешь за этим наблюдать. Такая теология избавила его от карьеры епископа.
Зато он возвел в своем сердце церковь для мистиков без догмы. Тот, кто захотел бы познать ее, был бы опрометчив и бестактен – бестактность, впрочем, напрасная: не то чтобы он эту церковь скрывает, но она зарыта в нем настолько глубоко, что ее не всегда различают его собственные глаза. Культ этой церкви состоит в действии, которое он предпринимает, чтобы ее прозондировать; там, куда погружается зонд, он знает себя лучше. Он спит и видит узнать, докуда может длиться спуск. Не спрашивайте его об этом, он вывернется пируэтом вроде: «я не спускаюсь, я планирую»; или просто: «пока меня не сморит сон».
Если он разговаривает с вами, притворитесь, что его понимаете; тогда, по крупицам, вы отловите несколько странных фраз, которые в свою очередь окажутся заброшенными в ваше одиночество зондами; и когда вы забудете его лицо, его слова вновь всплывут в вас и окажутся зондами, которые вы сами запустите в него, того, кто обитает в вас, и тем самым, обходным путем, вы до него доберетесь.