— А смог бы ты сыграть так, чтобы все поверили? Вот то-то и оно. Зато теперь литовцы и новгородцы станут за Карпова драться, и перетягивать его на свою сторону. Потому как он очень скоро тут развернется от всей своей широты. Он умеет. И сюда прибыл не с пустыми руками, а с полной мошной. Ну, а вместе с ним и меня к себе потянут, чтобы клин меж мной и братцем вбить.
— Лиза, прости ты меня, дурака грешного.
— За Карпова прощаю. А вот за то, что во мне усомнился, я еще подумаю. Крепко подумаю, Ванечка. Так что, если не хочешь позора, укладывайся-ка ты на полу. А нет, так дверь вон она.
— Лиза…
— Иного не будет, — решительно мотнула головой Лиза.
Будущая мать, аккуратно устроилась на постели. Сбросила на пол подушку. Указала на покрывало. Отвернулась, и с нескрываемым раздражением накрылась одеялом. Трубецкой постоял над постелью какое-то время, а потом что-то недовольно бурча себе под нос, начал устраиваться на полу.
Слушая это, Лиза мстительно улыбнулась. Вот, будешь знать на будущее! Именно, что на будущее. Да, Ваня глуп, ревнив и повелся на поводу у своей сестрицы. Но не дурак. Способен признать свои ошибки. Ну и повиниться не боится. Вот и ладушки.
Но проучить его все же нужно. На будущее. Чай у них вскорости будет настоящая семья. Вот только с примирением надо малость погодить. Пусть бояре покрепче уверятся в том, что меж молодыми разлад. Ване снова даже играть не придется. У него все на его облике написано. А там уж и помирятся, и сыграют.
— А в чем хитрость-то, мил человек!? — Послышался из толпы бас, в котором угадывалось искреннее удивление.
— Никакой хитрости, — отыскав взглядом здоровенного мужика, с окладистой бородой, ответил Иван.
А хоро-ош! Ну чисто богатырь. Впрочем, время такое. Худосочным кузнец не может быть по определению. Тут механический молот, эдакая невидаль, так что приходится все больше ручками махать. А еще, ворочать руками тяжелое железо. Иван конечно и сам не мелок, помахал в кузне молотом, но с этим пожалуй все же тягаться не стал бы.
— Вот гляжу я на энтого москвича мужики, и удивляюсь, отчего они там у себя на Москве нас за дураков держат. Вот ты говоришь, что станешь платить любому, кто тебе понесет руду, по десять копеек за пуд. Так?
— Так, — подтвердил Карпов.
— Из десяти пудов болотной руды выходит пуд доброго железа, стоит тот пуд один рубль и двадцать копеек. Убери подати за леса где ты будешь валить лес, выжег угля, плату работным людям, ить сам ты не станешь цельный день возиться у домницы, и что тебе останется? Слезы. Да с такой прибылью и за дело браться не стоит. Вот я и спрашиваю, в чем хитрость-то?
— Ишь какой. Все посчитал, — уважительно, произнес Иван. — Твоя правда, есть хитрость, вот только она не про твою честь. Я к тебе в кузницу нос не сую, так и ты ко мне не суйся, — жестко отрезал Карпов. — Главное, что должен знать честной народ это то, что за пуд промытой и высушенной руды, я плачу десять копеек, без обмана. Остальное, только моего ума дело.
— И что, коли я доставлю сотню пудов, так ты мне десять рублев уплатишь, — подал голос плюгавый мужичок, крестьянской наружности.
Вообще-то, странно видеть на вече крестьянина. Иван всегда полагал, что при звоне вечевого колокола на площади собираются все кому не лень, и всем миром решают как быть в том или ином вопросе. Действительность сильно отличалась от его представлений. На вече сходились только выборные от концов и слобод города. Там в свою очередь были концевые и слободские веча. Если собрание не спешное, а назначенное заранее, то подтягиваются выборные и из пригородов[2]. Ну и над всем этим главенствовало боярское вече.
Вот такая демократия. Правда, с рядом ограничений. Выборным мог стать только житель города или пригорода. То есть, самое малое ремесленник. Крестьянам ход на вече был заказан по определению. Их интересы представляли помещики. Этот же мужичок по виду явный крестьянин. Впрочем, скорее Иван все же ошибается. Не потерпят на вече нарушения утвердившихся порядков.
— Коли не надорвешься, можешь доставить и тысячу пудов, — глянув на мужичка, пожал плечами Карпов. — Выплачу сто рублей, копейка в копейку. Только помни, что руда должна быть промытой и высушенной.
— Ага! Я все понял! Станешь придираться к сырости и грязи, и платить куда как меньше, — осенило кузнеца.
— Не угадал, — развел руками Иван. — Грязную и мокрую руду я вообще не стану принимать. И не ищи подвоха, кузнец, там, где его нет. Сам же сказал, что на дурака я не похож. А тут вдруг попросил дозволения обратиться к вечу, и стану вилять задом, чтобы с меня потом спросили по закону.
— А сбежишь? Чай к нам из Москвы сбег, — не унимался кузнец.
— Это да. Тут ты меня поймал. Бежать с тысячей пудов руды или сотней пудов железа, куда сподручнее, чем со ста рублями.
В ответ на явную издевку, толпа грянула дружным хохотом. Ну ясно же, что кузнецу не дает покоя верный способ выделки железа, известный москвичу, и неведомый ему. Жаба она такая, почитай любого как ржа сожрет.
— Ну что, господин Псков, есть еще вопросы к Карпову Ивану Архиповичу, — выступил из строя бояр самый старший из них, Пятницкий.
— Да нет боле вопросов, давай уж решать, Ефим Ильич. То Луку завидки берут, вот и мутит воду, — подал голос один из псковичей.
Его тут же поддержали остальные. Послышались насмешливые выкрики в адрес кузнеца, посвист и улюлюканье. Тот в свою очередь вяло и добродушно отмахивался от донимающих его горожан, как это и присуще людям, наделенным недюжинной силой, но не привыкшим ею бравировать попусту. Эдакий добродушный мишка. Вот только лучше бы поостеречься злить таких добряков. Чревато.
— Ну что же, господин Псков, тогда скажи свое решение. Дозволим ли мы Карпову Ивану Архиповичу пользовать леса в пяти верстах окрест его вотчины, с подношением податей в казну города?
— Дозволяем.
— Пускай работает, — тут же послышались голоса, которых было явное большинство.
— Так тому и быть, господин Псков. Ступай, Иван Архипович, отныне у тебя есть дозволение Пскова, заключил боярин Пятницкий.
А чего тянуть? Все что нужно сделано. Разве только уважить честной народ благодарственным земным поклоном, да сойти с помоста. Сегодняшнее вече было запланированным, а потому и присутствовало большинство вечевиков всей псковской земли. Вот ведь, даже не княжество. А что еще нужно для рекламы?
Это в его мире, распространение информации, и уж тем более рекламы, из уст в уста, невообразимый анахронизм. Здесь же, самый что ни на есть эффективный способ. В этом мире с развлечениями так себе. А потому и все новости распространяются подобно лесному пожару. Правда, при этом обрастают такими подробностями, что подчас правду от вымысла уже не отделить. Но с другой стороны, кто-то заинтересуется. Попробует. Непременно заработает, и тогда уж слухи начнут обретать материальность.
Идея с обращением к вечевикам, чтобы они донесли весть до всех пределов, принадлежала боярину Пятницкому. Оно ведь все одно обращаться, потому как сегодняшняя металлургия крепко завязана на древесный уголь, а значит и на лес. А его понадобится оч-чень много. В десятки раз больше чем было в вотчине выкупленной Иваном втридорога, все у того же Пятницкого.
Ага. Иван теперь вполне мог именоваться помещиком, потому как стал обладателем двух семей общим числом в двадцать три души. Шесть работников мужеского полу и семь баб и девок от тринадцати до сорока лет. Остальные мальцы от года до девяти. При них двадцать десятин пахотной земли, столько же выпасов и сенокосов. Да не угодий, то есть лесу, тридцать десятин. И за все это добро им было уплачено пятьсот рублей. Грабеж!!!
Ну да, и деваться некуда. Нужно же как-то корни пускать. А то ведь он тут никто, и звать его никак. Теперь же, за ним и землица, и людишки. Да и местечко в восьми верстах от пригорода Остров, на берегу речушки Пенной, ему подходило как нельзя лучше. На реке вполне можно поставить плотину, для привода механизмов будущего завода. Опять же, Великая вот она, под боком, а значит и суда с иноземной рудой легко подойдут, и купцам куда пристать будет. Планы и Ивана были большие.
2
Пригород — В Псковской республике города-крепости, защищавшие подступы к Пскову. Они играли также роль торговых пунктов, обеспечивающих удобную переправу по торговому тракту из Москвы и Пскова на Литву и Польшу. Одни пригороды строились, другие разорялись, но их никогда не было больше 12, а население редко превышало 1000 человек.