Они выпили. Громко жевали капусту.
-- Жарь духовку свою, -- велел Потемкин.
Он сбросил с плеч тяжелый кафтан, обшитый золотом. Оторвал с нагрудья бриллиантовые пуговицы, даренные Екатериной. Швырнул одежду поверх железа, докрасна раскаленного.
-- Жги! Чего там жалеть-то? Все дерьмо...
Смрад пошел по лачуге -- хоть беги.
-- Будто не кафтан, а меня жарят... Наливай!
Золото и бриллианты горкой лежали на столе -- промеж бутылок да мисок с капустой, пересыпанной клюковкой.
-- Бери все, -- сказал Потемкин другу младости.
-- Гришка, да ведь спьяна ты... одумайся!
-- Твое... забирай, -- отвечал фаворит.
Вернулся в карсту -- пьян-распьян, хватался ручищами за доски заборов, весь черный от копоти, напугал кучера:
-- Эко вас, Хосподи! Ваш сясь, никак, пограбили?
-- Должок другу вернул... езжай, не вырони меня.
Утром, когда пробудился, Москва гудела, встревоженная. На рассвете дрались на шпагах князь Голицын и Петр Шепелев, который коварным выпадом и заколол "куколку" насмерть.
Убийца не замедлил навестить Потемкина.
-- Ваше сиятельство, -- сказал Шепелев с подобострастием, -не токмо я, но и персоны важные приметили, что внимание особы, нам близкой, к петуху сему неприятно вам было. За услугу, мною оказанную, извольте руку племянницы вашснькой...
Григорий Александрович спустил его с лестницы.
-- Убирайся, скнипа! Иначе велю собаками разорвать...
Панин позвал его к ужину, где были и послы иноземные. Оглядев их, Никита Иванович сказал, табакеркой играя:
-- Из Америки слухи военные: англичане тамошние расхотели быть королевскими. Чую, вскорости Петербург обзаведется новым посланником -- заокеанским. А эти фермеры, я слыхивал, чай лакают с блюдечек, по углам через палец сморкаются...
Корберон в тот вечер записал: "У гр. Панина была княг. Дашкова... она не терпит нас, французов, зато исполнена любви к англичанам. Скоро она отъезжает в Ирландию, где и останется с сыном, воспитание которого поручает знаменитому философу Юму". Потемкин спросил у посла Англии:
-- Так ли уж плохи дела в Америке?
-- Об этом предмете мой король подробно извещает императрицу вашу, прося предоставить ему для войны в Америке русскую армию, кстати освободившуюся после войны с турками. Георг Третий обещает платить Екатерине золотыми гинеями.
-- Вам, милорд, -- обозлился Потемкин, -- не хватит Голконды в Индии, чтобы за кровь русских солдат расплатиться!
В поединке с самозванкой Екатерина понесла поражение. Теперь ей еще более хотелось знать-кто же она такая? Фельдмаршал Голицын, получив от императрицы новые инструкции, навестил в камере Даманского.
-- Государыня велела мне объявить, что она не враг вашему счастью. Вам предоставлено право свободы. Вы можете венчаться согласно обычаям любой веры. Казна России берет на себя все свадебные расходы, и вы получите богатое приданое от нашей императрицы.
-- О, как она милосердна! -- воскликнул Даманский.
-- Не спешите, -- притушил его радость Голицын. -- Вы должны пройти к своей госпоже, и пусть она честно признается перед вами, кто она такая, откуда родом и прочес.
Даманский беседовал с Таракановой по-итальянски: через дверь было слышно, как она плачет, упрекая его в чем-то, потом громко вскрикнула -- и Даманский выскочил из камеры:
-- Она утверждает, что сказала вам правду.
-- Так кто же она такая? -- рассвирепел Голицын.
-- Дочь покойной Елизаветы и Разумовского...
Тараканова просила священника православного, но со знанием немецкого языка. Такого ей представили. Перед ним она каялась во многих грехах и любострастии, но своего подлинного имени так и не открыла. А в декабре умерла. Самозванка покоилась на плоской доске, еще не убранная к погребению, с широко открытыми глазами. Растопырив два пальца, князь Голицын аккуратно закрыл их... Бездонное, как океан, великое молчание истории -- о, как оно тягостно для потомков!
В декабре двор-длиннейшими караванами-покинул Москву, устремившись в столицу. До нового, 1776 года оставались считанные дни. Морозище лютовал страшный. Лошади закуржавились от обильного инея. Дорога занимала пять дней и десять часов. От старой столицы до новой было 735 верст, аккуратные дощечки с номерами отмечали каждую версту... В конце поезда скромно катились Безбородко и Завадовский, а пьяный кучер из хохлов часто задевал боками возка верстовые столбы...
-- Понатыкали столбив, що и нэ проихать чоловику...
8. КОМЕДИЯ БОМАРШЕ
В карете императрицы Потемкин сам топил печку.
-- Все время загадки! -- жаловался он, обкладывая берестой поленья. -- Дашь человеку мало прав -- считаться с таким не будут, дашь много воли -- распояшется, мерзавец, и других под себя подомнет. До чего трудна эта наука!
Екатерина, грея руки в муфте, сидела в уголке кареты, поджав под себя зябнущие ноги. Она сказала, что империя двигается не столько людьми, с нею, императрицей, согласными, сколько умными врагами ее царствования. И даже назвала их поименно: граф Румянцев-Задунайский, братья Панины, князь Репнин. Главное в управлении государством -- не отвергать дельных врагов, а, напротив, приближать к себе, делая их тем самым безопасными, чтобы затем использовать в своих целях все их качества, включая и порочные.
-- Но помни, что имеешь дело с живыми людьми, а люди -- не бумага, которую и скомкать можно. Человека же, если скомкаешь, никаким утюгом не разгладишь...
Отношение ее к людям было чисто утилитарным: встречая нового человека, она пыталась выяснить, на что он годен и каковы его пристрастия. Всех изученных ею людей императрица держала в запасе, как хранят оружие в арсенале, чтобы в нужный момент извлечь -- к действию. Кандидатов на важные посты Екатерина экзаменовала до трех раз. Если в первой аудиенции он казался глупым, назначала вторую: "Ведь он мог смутиться, а в смущении человек робок". Второе свидание тоже не было решающим -- до третьего: "Может, я сама виновата, вовлекая его в беседы, ему не свойственные, и потому вдругорядь стану с ним поразвязнее..."
Пламя охватило дрова, в трубе кареты загудело.
-- А зачем взяла ты у Румянцева этих ослов -- Безбородко да Завадовского? Ведь их ублажать да кормить надобно.
-- Ослов всегда кормят, -- отвечала Екатерина. -- Если их не кормить, кто же тогда повезет наши тяжести?
Безбородко и Завадовский появились на Москве, состоя в походном штате Румянцева, который соперников в делах воинских не терпел. И сковырнуть Потемкина фельдмаршалу явно желалось. А тут -- кстати! -- Екатерина нажаловалась, что бумаг у нее скопилось выше головы, а секретари -- лодыри.
-- Твои реляции-то кто писал для меня?
Румянцев назвал искусника Безбородко, императрица велела явить его. Но, помятуя о завидном могуществе Потемкина, фельдмаршал сказал Завадовскому, чтобы тоже представился.
-- А мне-то зачем? Да и боюсь я, -- струсил тот.
-- А вот как дам по шее... не бойсь!
Появление Безбородко не обрадовало Екатерину: чурбан неотесанный, шлепогубый, коротконогий, глазки свинячьи. Зато мужественная красота Завадовского ей приглянулась. Близ этого чернобрового красавца Безбородко казался женщине ненужным и даже глуповатым. Из вежливости она его спросила:
-- Французским достаточно владеете?
-- Не удосужился. Едино латынь постиг.
-- Вряд ли вы мне сгодитесь, -- поморщилась Екатерина.
Чтобы избавиться от урода, она строго сказала, что возьмет его в кабинет-секретари при условии, если через год он будет владеть французским, как природный парижанин:
-- Дабы времени зря не терять, покопайтесь пока в делах иностранных, разберите в моих шкафах книги, я вас у принятия челобитен попридержу... А там видно будет!
По приезде в столицу Завадовский получил от императрицы перстень с ее монограммой, а Безбородко, словно крот, перерывал архивы, принимал челобитные, штудировал дипломатические акты. На масленицу Екатерина созвала к блинам всех дежурных при дворе. Велела и кабинет-секретарей позвать. Камер-лакей доложил, что в канцелярии пусто, как на кладбище: