-- Ну и ну!.. -- удивились Могучий с Глазовым (дядя с племянником). -- Уж не казначей ли какой попался севодни? Плеснсмка, Шурка, по чарочке, чтобы разговеться ради бесстрашия... Эть! -- сказал Могучий, высекая первую искру.
-- А-а-а-а, -- заголосила голова Шешковского.
-- Что я слышу? -- удивился граф Андрей, смеясь. -Извините, но подобные неприличные звуки вам не к лицу.
-- Пожалей... в отцы ведь тебе гожусь!
-- У меня таких отцов не бывало, -- отвечал граф.
Могучий с Глазовым продолжали обстегивать свое прямое начальство с двух сторон сразу, при этом дядя поучал племянника своего, как лучше до костей пробрать:
-- Клади с наскоку! С оттяжкою жарь... Гляди -- эть!
-- О-о-о, -- пробрало Шешковского. -- Ваше сясество... голубчик мой... вот я матушке-то нажалуюсь!
-- Какой матушке? Моей или... своей?
Ведя этот бесподобный диалог, молодой пройдоха обрыскал шкафы канцелярии, педантично собрал свои расписки, данные де Ласси и Дюрану, сунул в карман и список долгов покойной Natalie. Ему попался отдельный "брульон", писанный рукой Екатерины, которая начертала по пунктам, какие вопросы задавать Разумовскому. Подумав, он оставил эту шпаргалку на столе:
-- Вот ею и подотрешься -- это не лопух, чай.
-- У-У-У" -- завывал Шешковский, страдая.
-- В этом мире все переменчиво, -- рассуждал Разумовский с улыбочкой, почти сладострастной. -- Недаром же на могилах крымских татар высечены в камне философические афоризмы: "Сегодня я, а завтра ты..." Ну, всего доброго!
Андрей повернулся к дверям, чтобы уйти.
-- Не покидай меня, -- заревел Шешковский. -- Коли уйдешь, меня ведь вусмсрть засекут... Нажми пупочку!
-- Какую еще пупочку нажимать мне?
-- Да снизу стола. Чтобы от сскуций избавиться...
Разумовский нажал "пупочку", и тогда Степан Иванович, опомнясь, сказал ему со слезами на глазах:
-- Далеко пойдешь, граф! Это я тебе предрекаю. Но Христом Богом молю тебя: будь так ласков ко мне, старику, не сказывать никому, что меня в своем же доме высекли...
Разумовский отъехал к сестре, а Шешковский потащился к матушке Екатерине, доложив, что "внушение" произведено.
-- Ну как? В чем сознался граф Андрей?
-- Ни звука не издал... окаянный!
Она предложила ему сесть, но главный кнутобосц империи сказал, что лучше постоит... Екатерина сказала:
-- Это хорошо, что граф Андрей ни в чем не сознался. Этим он еще раз доказал, что интриган испытанный, твердый...
Теперь Разумовский нравился ей еще больше! Ибо надо уметь так ловко, словно червь в яблоко, вкрасться в доверие юной женщины, обнадежить умных послов Испании и Франции. Какая изощренная хитрость, какой злокозненный ум... Этого бесподобного наглеца Екатерина встретила во дворце: Андрей веселился на придворном машкераде.
-- Как вы смели здесь появиться? -- спросила она.
-- По праву камер-юнкера двора вашего величества.
-- Вон отсюда! Езжайте на флот-в Ревель...
А за картами спросила отца его, бывшего гетмана:
-- Граф Кирилла, сколько лет твоему негодному сыну?
-- Двадцать четыре, Като... орясина эдакая!
-- А сколько кафтанов у него, разбойника?
-- Одних жилетов четыреста.
-- Куда столько? Пора бы ему и отечеству послужить. Тогда и кафтаны с жилетами иному делу послужат.
События следовали стремительно: едва Natalie умерла, как Румянцев-Задунайский был срочно отозван с Украины в Царское Село. "Зачем? -- недоумевал фельдмаршал, готовый думать о новой военной грозе. -- Неужели из-за Буковины?.." Он ошибался: мысли двора занимало сейчас иное. Фридрих II уже пробил по Германии брачную тревогу -- срочно нужна невеста! Пребывание в Петербурге его брата Генриха оказалось как нельзя кстати -принц выступал в роли свата. В переписке между Царским Селом и Сан-Суси обе заинтересованные стороны быстро договорились меж собою, а самого Павла никто и не спрашивал, желает ли он облегчить свое вдовство новым браком. Екатерина была деспотична: она вызвала сына к себе и поставила перед ним портрет молодой женщины.
-- Мертвые пусть будут мертвы, -- сказала мать, приласкав болонку, запрыгнувшую к ней на колени. -- А я привыкла думать о живых... Познакомься: принцесса София-Доротея из дома Вюртембергского, двоюродная внучка прусского короля.
Невесте не было и семнадцати лет. Фридрих в письмах к Екатерине настоятельно подчеркивал "небывалое по годам физическое развитие" принцессы, как будто в жены Павлу выбирали акробатку для семейного манежа. Павел сказал матери, что, обжегшись на молоке, он теперь дует на воду:
-- Отныне не верю ни друзьям, ни словам. Воля ваша священна, но хотел бы видеть невесту не в масле на этом холсте.
-- Для этого, друг мой, я уже вызвала Румянцева, который помпезно сопроводит вас до Берлина, куда из Монбельяра торопится выехать навстречу вам и сама невеста с родителями.
Павла безмерно обрадовало посещение Берлина, где он может лицезреть своего кумира -- короля Фридриха Великого! А лично побывать на парадах в Потсдаме -- Боже, он и не мечтал об этом! Какое счастливое совпадение! Словно забивая последний гвоздь, дабы укрепить эту матримониальную конструкцию, Екатерина сказала, что невеста родилась в Штеттине:
-- Где родилась и я, ваша достойная мать...
28 мая граф Румянцев-Задунайский примчался в Царское Село и удивился, что всего-то навсего ехать ему в Берлин.
-- Да я Берлин, матушка, уже брал!
-- Возьмешь еще раз, -- отвечала императрица.
10. ДЕЛА И ДНИ ПОТЕМКИНА
Весною 1776 года Потемкин одобрил план создания нового города в Новой России по названию Екатеринослав, на строительство которого он, как наместник края, утвердил смету в 137 140 рублей и 32 с половиной копейки.
Екатерина хмыкнула:
-- Откуда взялись эти несчастные полкопейки?
-- А шут их знает, -- отвечал Потемкин. -- Не я считал, умнее меня люди считали. Но велю сразу же школу для детей устроить. И консерватория на Днепре будет. Запорожцы соловьями распоются...
-- Завираешься ты, но весело мне с тобою. Однако прежде консерватории не забудь тюрьму да церковь поставить...
Екатеринослав (будущий Днепропетровск) -- самый первый алмаз в драгоценной короне причерноморских городов, которым еще предстояло возникнуть в степных пустырях. А мощная фигура администратора Потемкина уже вырастала из-за спины полководца графа Румянцева, понсмногу затемняя фельдмаршала "светлейшею" тенью. Потемкину суждено было довершить то, что начинал Румянцев...
Он готовил себя к роли Таврического!
А простреленная голова Голенищева-Кутузова долго еще не давала покоя: сам одноглазый, Потемкин понимал, каково смолоду глаза лишиться. Коварное же нападение турок на Крым после мира ожесточало сердце его. Где же предел терпения России, которое растянулось на тысячелетия? После летних маневров флота Балтийского стали готовить эскадру под коммерческим флагом, чтобы корабли, обогнув Европу, вошли в море Черное, усилив флотилию тамошнюю. Потемкин мучился:
-- Пропустят ли агаряне корабли наши? А ежели запрут, не прорывать ли нам Босфор с пальбой пушечной?
-- Помни, что к войне мы не готовы, -- отвечала Екатерина.
Потемкин горячился: за периодом послевоенным -- без промедления! -- грядет период предвоенный, и горе тому, кто истины сей ребячьей не разумеет. Екатерина с фаворитом -- как супружеская пара: он падал духом -- она укрепляла его, а чего не хватало императрице, Потемкин активно дополнял своей энергией. Среди пиров и забав, жадный до всяческих удовольствий, то усмиряя себя постами, то возбуждая излишествами, Потемкин часто искал одиночества, а придворные в такие дни думали, что фаворит отсыпается от грехов да кается перед богом...
Никогда он не каялся! Васенька Рубан, дружочек верный, пожалуй, один только и знал, что в периоды обязательного затворничества опять до крови будут изгрызены ногти на пальцах светлейшего; алчно поедая апельсины и редьку, селедку и ананасы, его княжеская светлость будет читать и мыслить... Еще в Москве Потемкину поручили надзор за Оружейной палатой, в которой сыскал он немало древностей рукописных.