-- Но я -- наследник престола.
-- Так что мне с того? Вы и генерал-адмирал, но ваше высочество и баржи с каторжанами в море не выведете...
Назло фавориту и матери, Павел начал обучать кирасир на прусский лад. С ножницами в руках перекраивал мундиры:
-- Фридрих Великий еще снимет передо мною шляпу...
Но опять вмешался Сусlope-borgne -- Потемкин:
-- Яко генерал-инспектор кавалерии российской, запрещаю вашему высочеству уродовать форму одежд кирасирских...
О Боже! Сколько власти у этого кривого!
Москва ожидала героя войны-фельдмаршала Румянцева.
Письма от матери Потемкин, как правило, даже не распечатывал, а сразу швырял в камин, говоря при этом:
-- Что дура умного написать может? Разве что -- кто из сородичей моих помер, так зачем огорчаться скорбию лишней?
Дарья Васильевна Потемкина, в канун казни, вывезла из Смоленщины на Москву осиротевших внучек своих -- Энгельгардтов. Необразованные девчонки, плохо одетые, еще не понимали степени того величия, какого достиг их странный в повадках дядюшка. Не понимала того и госпожа Потемкина, полагая, что сыночек ее возвысился сам по себе, а вовсе не по той причине, на какую завистливые людишки ей намекают.
-- Да будет вам пустое-то молоть, -- обижалась она в беседах с родственниками. -- Нешто за экий вселенский срам ордена да генеральства дают? Чай, мой Гриц знатно иным отличился...
При встрече с сыном она строго внушала ему:
-- Коли стал государыне нашей мил, тебе в самый раз жениться, и пущай государыня сама невесту приищет... богатеньку!
-- Дура ты у меня, маменька, -- отвечал Потемкин.
Екатерина произвела старуху в статс-дамы, просила принять со своего стола ананас из оранжерей подмосковных.
-- Да на што он мне... в колючках весь, быдто кистень разбойничий! Мне бы яблочка моченого или клюковки пососать.
-- Дура ты у меня, маменька, -- отвечал Потемкин.
Екатерина справила себе платье на манер крестьянского сарафана. Высокий кокошник красиво обрамлял ее голову с жиреющим, но по-прежнему острым подбородком, полную шею украсила нитка жемчуга. Она осуждала моды парижские.
-- Онемечены и выбриты, словно пасторы германские. А я желаю царствовать над истинно русскими и, кажется, совсем обрусела!
Она выразила желание посетить общие бани, чтобы окончательно "слиться" с народом, для чего графиня Прасковья Брюс уже приготовила пахучие веники. Но Потемкин высмеял этих барынь, сказав, что Москва живет еще в патриархальной простоте -мужчины и женщины парятся вместе:
-- Стоит ли тебе, Като, быть столь откровенной?
-- Не стоит, -- согласилась Екатерина и велела Парашке выкинуть веники.
Она тут же сочинила указ, по которому "коммерческие" -общие -- мыльни разделялись отныне на мужскую и женскую половины, причем доступ к женщинам разрешался только врачам и живописцам.
-- Рисовальщики наши в живой натуре нуждаются, -- сказала императрица, -- а то в классах Академии художеств они одних мужиков наблюдают...
Потемкин открыто заговорил при дворе, что срочно необходима амнистия тем, кто следовал за Пугачевым.
-- Иначе, -- доказывал он, -- покудова мы тут веселимся с плясками, помещики хлебопашцам все члены повыдергивают, а мужиков рады без глаз оставить. Опять же и телесные наказания чинов нижних -- их меру надобно уменьшить... Битый солдат всегда плох. Пьяному шесть палок, и хватит с него!
В апреле Екатерина справляла день рождения. Дюран сообщал в Версаль королю, что императрица "не могла скрыть удивления по поводу того, как мало лиц съехалось в такой день... она сама мне говорила о пустоте на бале в таком тоне, который явно показывает, как она была этим оскорблена!.."
Выходит, напрасно кроила сарафан простонародный, напрасно улыбалась публике, зря проявила обширное знание русских пословиц и поговорок, -- ее не любили в Москве. "Ну что тут делать?" И на этот раз оригинальной она не оказалась:
-- Разрешаю для народа снизить цену на соль...
Когда полицмейстер Архаров выкрикнул эту новость с крыльца перед народом, то "вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане, перекрестясь, разошлись молча". Екатерина, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: "Ну, какое же тупоумие!" -- так описывали эту сцену дипломаты, все знающие, все оценивающие...
Возле ее престола мучился Павел -- ждал денег.
-- Деньги для вас были приготовлены. Полсотни тыщ, как вы и просили. Но возникла нужда у графа Григория Потемкина, и деньги ваши я ему вручила...
"Русский Гамлет" от унижения чуть не заплакал!
Потемкину доложили, что его желает видеть Кутузов.
-- Кутузов или Голенищев-Кутузов? -- спросил он.
-- Голенищев...
-- Вот так и надобно говорить: большая разница!
Дворян этих разных фамилий было на Руси яко карасей в пруду. Но в кабинет фаворита вошел Михаила Илларионович, старый знакомый по Дунайской армии; прежнего весельчака и шутника было теперь не узнать.
-- Что с тобой, Ларионыч? -- обомлел Потемкин.
Молодой подполковник в белом мундире с желтыми отворотами, эполеты из серебра, а орден -- Георгия четвертой степени. Изуродованное пулей лицо, вместо глаза -- повязка. Голенищев-Кутузов сказал, что на охрану Крыма молодняк прислали и, когда турки десантировали под Алуштой, люди дрогнули.
-- Пришлось самому знамя развернуть и пойти вперед, дабы примером людей увлечь за собой. Тут меня и шваркнуло...
Он просил отпуск в Европу ради лечения.
-- Копии моей отказа ни в чем не будет, -- сказал Потемкин.
По его совету Екатерина перечла рапорт о подвиге Михаила Илларионовича: "Сей штаб-офицер получил рану пулей, которая, ударивши его между глазу и виска, вышла напролет в том же месте на Другой стороне лица". Слова Екатерины для истории уцелели: "Кутузова надо беречь -- он у меня великим генералом станется!" Она отсыпала для него 1000 золотых червонцев, которые по тогдашнему времени составляли огромную сумму.
-- Передай от меня и скажи инвалидному, что тревожить его не станем, покудова как следует не излечится...
Проездом через Берлин увечный воин представился в Сан-Суси Прусскому королю. Фридрих просил его подойти ближе к окну, чтобы лучше разглядеть опасную и страшную рану.
-- Вы счастливый человек, -- сказал король. -- У меня в прусской армии с такими ранениями мало кто выживает...
Сейчас король был озабочен делами "малого" двора. Сватая принцессу Гессен-Дармштадтскую за Павла, он рассчитывал, что она, благодарная ему, станет влиять на мужа в прусских интересах "Северного аккорда". Но тут явился красивый нахал Андрей Разумовский и разом спутал королевские карты, соблазняя Natalie политической игрой с Испанией и Францией.
-- Кажется, я свалял дурака, -- признался король сам себе. -- Натализация екатеринизированной России не состоялась... жаль!
По натуре циник, ума практичного, он откровенно радовался слухам о слабом здоровье великой княгини: пусть умрет.
-- Ладно. Поедем дальше, -- сказал король, не унывая, и надолго приник к флейте, наигрывая пасторальный мотив, а сам думал, как бы выбросить Разумовского с третьего или, лучше, даже с четвертого этажа того здания, которое называется "европейской политикой".
Широко расставленными глазами граф Андрей Разумовский взирал на великую княгиню, и она, жалкая, приникла к нему:
-- Мы так давно не были наедине, а я схожу с ума от тайных желаний... Что делать нам, если эта курносая уродина не отходит от меня ни на шаг, а он мне всегда омерзителен.
-- Я что-нибудь придумаю, -- обещал ей граф...
За ужином он незаметно подлил в бокал цесаревича опий. Павел через минуту выронил вилку, осунулся в кресле:
-- Спать... я... что со мною... друзья...
Разумовский тронул его провисшую руку.
-- Готов, -- сказал он женщине.
-- Какое счастье, -- отвечала она любовнику.".
Когда Павел очнулся, Natalie с Разумовским по-прежнему сидели за столом. Павел извинился:
-- Простите, дорогие друзья, я так устал сегодня, что дремота сморила меня... Скажите, я недолго спал?