Я погрузился в обычную суету скакового дня с мелкими столкновениями среди жокеев, переодевавшихся в тесной комнате, с грубыми шутками, с хохотом, с толпой мерзнущих полуодетых людей, окруживших раскаленную докрасна печурку с пылающими углями. Клем дал мне брюки, кальсоны, желтую нижнюю сорочку, свежий воротничок и нейлоновые чулки. Я разделся и надел все, что полагается для скачки. На нейлоновые чулки (как всегда, со спущенными петлями) легко скользнули мягкие, плотно обтягивающие ногу скаковые сапоги. Потом Клем вручил мне мои скаковые «цвета» – толстый шерстяной камзол в кремовую и кофейную клетку и коричневую сатиновую шапочку. Он завязал мне галстук. Я надел камзол, а шапочку натянул на шлем.
Клем спросил:
– Сегодня у вас будет только один заезд, сэр?
Он вытащил два толстых резиновых кольца из глубокого кармана своего фартука и надел их мне на запястья. Это делается, чтобы ветер не задирал рукава камзола.
– Да, – ответил я, – насколько мне известно. – Я всегда надеялся на лучшее.
– Может, одолжить седло полегче? Похоже, вы перебрали с весом.
– Нет, – сказал я. – Я хотел бы сидеть в собственном седле. Я сначала пойду с ним на весы и посмотрю, сколько у меня лишнего.
– Как вам угодно, сэр.
Я пошел в весовую с Клемом, захватив свое шестифунтовое скаковое седло с привязанными к нему подпругой и кожаными стременами. Общий вес вместе со шлемом, болтающимся где-то у меня на затылке, оказался десять стонов[1] и шесть фунтов, что было, по мнению судей, на четыре фунта больше, чем полагалось для моей лошади.
Клем взял седло, а я положил на скамейку мой шлем.
– Кажется, у меня лишний вес, Клем, – сказал я.
– Верно. – И он побежал обслужить кого-то еще.
Я, конечно, мог сбросить лишнее, взяв седло веса почтовой марки и переодевшись в шелковый свитер и «бумажные» сапоги. Но я скакал на своей собственной лошади и старался для себя самого, а моя лошадь была костлявая, и я мог натереть ей ребра слишком маленьким седлом.
Безнадежный – гнедой мерин-пятилетка – был моим новым приобретением. Через год-другой из него, судя по всему, мог получиться отличный стиплер, а пока я брал его на скачки с препятствиями для новичков, чтобы он мог приобрести опыт, в котором отчаянно нуждался. Его ненадежность как прыгуна заставила Сциллу накануне вечером упрашивать меня, чтобы я не скакал на нем на пламптонском ипподроме, где неосторожных подстерегает множество ловушек.
Сцилла попробовала обойтись без снотворного, и в невыносимом напряжении она то сердилась, то принималась умолять меня:
– Не надо, Алан! Не нужна тебе эта скачка для новичков в Пламптоне. Ты сам знаешь, твой проклятый Безнадежный действительно ненадежен! Тебя же никто не заставляет, ну зачем ты это делаешь?
– Просто мне это нравится.
– Нет на свете лошади, которой до такой степени подходило бы ее имя! – проговорила она печально.
– Научится, – сказал я, – конечно, если я дам ему возможность учиться.
– Пусть скачет кто-нибудь другой, прошу тебя!
– Какой смысл держать лошадь, если на ней станет ездить кто-то другой? Я же для того и приехал в Англию, чтобы участвовать в скачках.
– Ты убьешься. Так же как Билл. – И она стала плакать, беспомощная и обессиленная.
– Не убьюсь. А если бы Билл погиб в автомобильной катастрофе, ты бы не позволила мне водить машину? В скачках с препятствиями не больше и не меньше риска, чем в езде на автомобиле. – Я помолчал, но она продолжала плакать. – На шоссейных дорогах гибнет в тысячу раз больше людей, чем на ипподроме, – сказал я.
После этого дурацкого заявления она немного успокоилась, но язвительно указала мне на разницу в числе людей, водящих машины и участвующих в скачках.
– Считаные единицы гибнут на скачках с препятствиями, – начал я снова.
– Но Билл погиб!
– Один человек из сотни за год.
– После Рождества это уже второй.
– Да. – Я осторожно посмотрел на нее. В ее глазах еще стояли слезы. – Скажи мне, Сцилла, у него не было неприятностей последнее время?
– Почему ты спрашиваешь? – Мой вопрос поразил ее.
– Были неприятности?
– Нет, никаких.
– Он не был чем-нибудь обеспокоен? – настаивал я.
– Нет. А тебе показалось, что он был чем-то обеспокоен?
– Нет, – сказал я. И это была правда. До самого своего падения Билл оставался таким же, каким я его всегда знал, – веселым, уравновешенным, положительным. Он был счастливым обладателем красивой жены, троих очаровательных ребятишек, помещичьего дома из серого камня, порядочного состояния и лучшей в Англии лошади для скачек с препятствиями. Счастливый человек. И сколько я ни рылся в памяти, я не мог припомнить ни малейшего искажения этого образа.