– Батюшка посоветовал ему уехать раньше, чем это сделается известным тебе, – заявила Огюстина. – Кроме того, он имел при себе приказ за подписью префекта, по которому в его распоряжение поступала жандармерия, если бы ему понадобилось отнять ребенка силой. Священник сказал, что это лишнее, что ему стоит только увезти мальчика отсюда, что я объясню тебе все дело и что ты вдобавок не можешь противиться его решению.
– Ну, детушки, – наставительно вмешался старый служака, – надо образумиться. То, чему нельзя помешать, надо перенести! И вот что еще: так как мы шли промочить горло, то зайдем в «Серебряный лев», стоящий на перепутье! Стакан вина подкрепит наши силы… а лишняя капелька прогонит печаль!
Жан побоялся нарушить отказом законы гостеприимства. Он не мог не выпить за здоровье ла Виолетта, каково бы ни было его горе.
– Ладно, пойдем! – решительно сказал он, жестом отпуская жену домой.
– Постой! – воскликнул тамбурмажор. – Пусть и твоя жена присоединится к нам. Ей также не мешает утопить в стакане свои горести!
Вскоре они все трое вошли в общий зал гостиницы «Серебряный лев». У ла Виолетта был свой план. Он ухмылялся в усы, видя, что его дело, которое сначала совсем расклеивалось, налаживается понемногу самым отличным образом. Наполняя стаканы, он сказал фермеру:
– Послушай, брось хмуриться! Ведь мальчик не пропал для тебя навсегда. Может быть, ты и увидишь его со временем!
– Кто знает? – печально возразил Жан. – Ребенок хоть и увидит меня потом, но успеет совсем позабыть… пожалуй, даже и не узнает!
– Да будь же мужчиной, черт возьми!
– Уж очень я любил Жака! – оправдывался Жан Соваж при этом упреке в малодушии. – Взял я к себе Жака малюсеньким, тощим; я его растил, нежил, холил. Ведь это невольно привязывает. Дети скорее принадлежат тем, кто воспитал их, а не тем, кто произвел на свет, а потом покинул на произвол судьбы, даже не увидев их в глаза. Жак звал меня папой, а я его – сыночком. Я любил обоих мальчиков одинаково и не делал между ними различия. Теперь мне кажется, как будто старший был даже милее моему сердцу…
– Ну-ка выпей! – уговаривал его ла Виолетт.
– Развеселись немного! – решилась сказать Огюстина. – Я тоже страдаю, но утешаюсь мыслью, что у нас остается Поль, наш Пуло.
– В доме было достаточно места для двоих детей. Теперь с одним станет так печально, пусто… Наш Пуло вдобавок расплачется. Ему будет не с кем играть.
– Постойте! – поднимаясь со стула, произнес ла Виолетт. – Пожалуй, я помогу общему горю, старый товарищ! – И с этими словами он удалился.
Жан Соваж скорбно покачал головой. Он смотрел вслед тамбурмажору, не угадывая, какого рода утешение обещал ему тот, и не доискиваясь до смысла его слов.
Несколько минут спустя ла Виолетт вернулся, ведя за руку сына графини Валевской, и сказал фермеру:
– Ты лишился ребенка, но вот небеса посылают тебе взамен другого. Ты полюбишь его, не правда ли, Жан? А вы станете нежно заботиться о нем, Огюстина? – И, наклонившись к удивленным супругам, которые вопросительно переглядывались, ла Виолетт кинул им таинственное признание: – Это сын императора!
Потом он объяснил Соважу с женой, что от них требовалось: заботиться о ребенке, стеречь его, защищать от всякого, кто сделал бы попытку приблизиться к нему, так как происхождение грозило бедняжке всякими неприятностями.
Оба они обещали зорко стеречь вверенного им ребенка.
– Ну, так как все благополучно устроилось, – сказал старый служака, – то позвольте мне выпить с вами на прощанье! Мне пора пускаться в путь.
– Куда же ты едешь? Отчего так торопишься покинуть нас? – спросил Соваж.
– Я спешу на помощь императору. Его замышляют убить.
– Кто же?
– Роялисты, духовенство, друзья врагов…
– Где же рассчитываешь ты встретиться с этими убийцами?
– Они устроили засаду на Провансальской дороге. Но я буду там раньше их!
– А ты отправляешься один? Это неосторожно!
– Нас будет двое.
– Кто же сопутствует тебя? Надежный ли товарищ по крайней мере?
– Весьма надежный! – подтвердил ла Виолетт. Он колебался с минуту, а потом, как человек, решившийся действовать честно, прибавил: – Тот, кого я рассчитываю взять с собой, теперь недалеко отсюда… ты знаешь его, Жан… ты даже видел его сегодня издали!
– Это Сигэ!
– Верно.
Тут фермер поднялся и сказал с решительным видом:
– Ла Виолетт, согласен ли ты взять и меня с собой?
– Что за мысль! Ты, никогда не жаловавший императора, вздумал вдруг сделаться его телохранителем?
Жан Соваж не возразил ему ничего, а Огюстина сказала мужу умоляющим тоном:
– Я не хочу, чтобы ты ехал туда. О, запретите ему следовать за вами, ла Виолетт! Вы понимаете, что Жан хочет присоединиться к Сигэ, чтобы драться с ним.
– Нет, – возразил Жан, – я вовсе и не думаю вызывать Сигэ. Священник сказал правду: Сигэ – отец ребенка и потому имел право отнять у меня Жака. Но тем не менее я желаю объясниться с Сигэ. Кроме того, мне очень хочется видеть маленького Жака. Больнее всего для меня то, ла Виолетт, что его увезли прочь так воровски, не дав мне даже проститься с ним.
– Впоследствии я устрою так, чтобы вы могли встретиться, – с твердостью ответил тамбурмажор. – Я уговорю Сигэ; он позволит тебе видеть мальчика. В данную же минуту это невозможно. Ты нужен мне, чтобы стеречь вот этого мальчугана, а Сигэ – чтобы защищать императора. Ну, друзья мои, моя задача здесь исполнена, и приказ зовет меня в другое место. Я уезжаю. Позаботьтесь хорошенько о маленьком Наполеоне! До свидания… и до скорого! Я полагаюсь на вас обоих! – И, не дав фермеру с женой опомниться, он бросился во двор, где его ожидала запряженная повозка, причем сказал остолбеневшему сыну графини Валевской: – Будь умницей, малютка! Через несколько дней я приеду за тобой, чтобы отвезти тебя к твоей маме!
Прошло еще немного, и ла Виолетт скрылся в облаке пыли по Ножанской дороге, на которую свернул час тому назад Сигэ.
Огюстина возвращалась домой печальная, ведя за руку сына графини; тот разглядывал широко раскрытыми глазами придорожные деревья, засеянные поля, деревенские дома и крестьянскую чету, у которой ему предстояло жить до приезда за ним ла Виолетта. Новизна, перемена обстановки, свежий воздух, видимо, развлекали ребенка, не давая ему слишком сильно горевать о матери и элегантной квартире на Вандомской площади.
Меж тем Жан Соваж по возвращении на ферму горячо расцеловал маленького сына Поля, заперся у себя в комнате под предлогом завершения счета зернового хлеба, который ему нужно было в тот же день предъявить мельнику. Успокоенная Огюстина принялась стряпать кушанье для юного гостя, привезенного к ним ла Виолеттом. Она говорила себе: «Мой муж работает. Это разгонит его печаль. Я страдаю не меньше, даже больше его от исчезновения Жака, но мое горе только огорчило бы его еще сильнее. Стану плакать втихомолку. Жан не должен видеть меня в слезах».
И, храбро подавив подступившие к горлу рыдания, собравшись с силами, она занялась хлопотами по хозяйству. Однако час обеда наступил, а Жан не показывался. «Как он заработался! – подумала Огюстина. – О, мне так не хочется его беспокоить! При виде меня и этого ребенка ему станет больнее прежнего. Подожду еще немного».
Прошло полчаса. Жан не думал показываться. – Сядем за стол, – сказала Огюстина, – это заставит его сойти вниз. Обыкновенно он очень аккуратен. Услыхав привычный сигнал, Жан не замешкается. – Тут она крикнула, как всегда: – За стол, детушки, за стол! Обед подан. Маленький Пуло тотчас показался, ведя за руку сына графини, с которым у него успела завязаться дружба. Сели за стол. Озабоченная Огюстина стала разливать кушанье детям. Ее тарелка оставалась пустой. Наконец, не одержав дольше, уже встревоженная и как будто предчувствуя несчастье, она встала, поднялась по лестнице на верхний этаж и, запыхавшись, остановилась перед дверью Жана.
Тут она подождала немного; сердце колотилось в груди, горло пересохло. Запертая дверь представляет иногда собою нечто ужасное: кажется, что нечто неведомое, какая-то опасность, горе, быть может, притаились в засаде за этим прикрытием. Подобное же предчувствие взволновало и Огюстину. Но она устыдилась своей тревоги.