Графиня Валевская искала нежные слова, чтобы смягчить эту глубокую скорбь. Доктор Эмери уговаривал и утешал как умел несчастного, советуя ему успокоиться, ободриться, хладнокровно принять случившееся.
Прокурор оставался бесчувственным и надменным. Плохо скрытая улыбка блуждала порой по его губам. Его маленькие моргающие глазки светились радостью. Он смотрел на нравственную гибель, вызванную им, на рану этого человека, подло пораженного им в сердце оружием закона.
Наконец графиня, обернувшись к нему, сказала:
– То, что вы сделали, отвратительно! Но я женщина, а женщины способны лучше сопротивляться сердечным ударам, крушениям чувства. Между тем мужчина, теряющий то, что он любит, бывает слаб; он не может овладеть собой и отдается уносящей его буре, беспомощный, измятый, израненный! Он все утратил, он не сознает более ничего. Где найти ту, которая заменит разбитый кумир? Он может только стонать, плакать… его храм разрушен, мрак надолго водворился у него в сердце; для него жизнь кончена!
– Вздор – все эти разглагольствования! Оставьте ваше нытье! – сказал прокурор. – Потрудитесь уйти, вы свободны!
– Я уйду не иначе как вместе с полковником Анрио и доктором Эмери.
– Этих господ я оставляю у себя. Вы должны отправляться одни, вам уже было сказано… все формальности соблюдены мной заранее! – И, приказав страже увести графиню, прокурор поднялся и вышел из кабинета через боковую дверь, тогда как графиня Валевская против желания получила свободу, а полковник Анрио, поддерживаемый доктором Эмери, был отведен обратно в тюрьму.
XIV
Как какое-нибудь существо без разума, как животное, которое ведут на бойню, полковник Анрио был отведен обратно в тюрьму, не успев даже вернуть себе хладнокровие. Удар был слишком силен, Анрио страдал под тяжестью того, что было раскрыто в суде.
Он оставался глух и ничего не отвечал на слова доктора Эмери, на нежные утешения графини Валевской, но его страдание было огромно и горе безысходно. Единственно, что он желал теперь, – это смерти. Лишь одна мысль жгла его мозг – мысль о том, что его безгранично любимая жена, его нежная, кроткая Алиса изменила ему, и с кем же? С каким-то негодяем авантюристом!
Когда он наконец пришел в себя, лежа на своей маленькой, низкой постели в тюремной камере, прошло довольно долгое время. Он оставался два дня без пищи и две ночи без сна. Но после этого периода уныния к нему вернулся некоторый душевный покой; мало-помалу у него снова возродилась энергия, и он стал думать о своем положении.
Он был скомпрометирован, и очень серьезно, в заговоре против Бурбонов, и это могло стоить ему жизни. Но вместо того чтобы защищаться, он открыл себя со всех сторон для нападения. Правда, так он мог спасти своего преданного друга, доктора Эмери, признанного опасным человеком в Гренобле.
Правительство хотело показать пример наказания населению, слишком расположенному к Наполеону, и рассчитывало, что, чем нагляднее будет пример, тем сильнее будет влияние.
Полковник уже знал, что его участь решена в военном совете. По донесению прокурора он вместе с доктором Эмери должен был подвергнуться суду королевского комитета, и относительно приговора у него не было никаких иллюзий.
Это решение обрадовало Анрио, и он благословлял обстоятельства, так хорошо сложившиеся для него. Последние юридические формальности должны были скоро кончиться; правительственный комиссар уже сообщил ему день, когда он должен предстать перед военным судом.
Конечно, полное успокоение не снизошло на Анрио, но зато теперь его поддерживало сознание своего долга и достоинства. Он решил, что должен оставаться спокойным и гордым, должен приготовиться умереть как храбрый солдат, а не как обманутый муж, которого угнетает сердечная боль; ведь он должен умереть за свое дело, а не от любовного горя.
Свидания с посторонними были вообще запрещены подсудимым, но в виде исключения полковнику Анрио было разрешено принять кого-либо по своему выбору, кому он пожелал бы передать последнюю волю. Эта милость была разрешена ему в награду за его признание. Он действительно признался, что стремился низвергнуть Бурбонов и восстановить императора Наполеона на троне; но, принимая на себя главную вину, он упорно старался выгородить Эмери и совершенно не упоминал о своем друге, полковнике Лабэдуайере. Ему предстояло через два или три дня появиться на суде, после которого приговор должен был быть немедленно приведен в исполнение, и он попросил пригласить к нему супругу маршала Лефевра.
Сторож явился за ним как раз в тот момент, когда он с глубокой грустью думал об их убежище в Комбо, и доложил:
– Вас спрашивает какая-то дама, очень похожая на доброго молодца, – фамильярно прибавил сторож. – Она одета как маркиза, но без всякой церемонии называет всех на «ты»… Должно быть, это очень хорошая особа.
– Да, знаю. Поспеши же.
Полковник прошел в приемную. Железная ажурная решетка отделяла его от комнаты, где находились посетители. Мадам Сан-Жень была одна; позади нее лишь стоял тюремный смотритель, чтобы присутствовать при их беседе.
– О, мой милый, как ты изменился! – проговорила госпожа Лефевр со слезами в голосе.
– Не плачьте, моя дорогая благодетельница, успокойтесь! Я не какой-нибудь страшный преступник, и, что бы ни случилось со мной, вам не придется жалеть меня, так как вскоре меня не будет. Я ухожу туда, где забвенье, покой.
– Что ты говоришь? А твоя жена, а маршал? Ты забыл о них, несчастный! Тебе нужно защищаться! Постарайся смягчить судей, добейся отсрочки. Ведь они – военные, ты же смелый, отважный офицер, они оправдают тебя.
– Не думаю. Я признался, я все взял на себя.
– Как? В чем ты признался? Ведь ты же не сделал ничего бесчестного. Ты наш, и мы ждем, что ты скоро вернешься к нам. Алиса хотела сопровождать меня сегодня, она плачет все время. Мы ничем не можем утешить ее.
– О, не говорите мне ничего об Алисе!
– Вот тебе раз? Почему же это? Ты писал нам и ни одним словом не заикался об Алисе. В последнем письме, где ты просил меня приехать к тебе, ты даже определенно сказал, чтобы Алиса не приезжала со мной. Ты, значит, хочешь быть один? Разве ты не понимаешь, что твое поведение странно и неприлично?! Ты и так много зла причинил бедной Алисе, которую мы любим так же, как и тебя. Вы оба – наши дети.
– Замолчите, умоляю вас, вы разбиваете мое сердце! – воскликнул Анрио, закрывая лицо руками.
Госпожа Лефевр, удивленная этим порывом, по-видимому, была сбита с толку выражением искреннего горя. Горькая мысль мелькнула у нее в голове: уж не узнал ли Анрио, что жена обманула его с Мобрейлем? Как же тогда он говорил о ней? Почему он плакал? Но нет! Этого не может быть! Ведь Анрио ни от кого не мог узнать ужасную истину и неверность, в которой так искренне раскаивалась Алиса и которая должна была оставаться навеки тайной для него.
– Послушай, дитя мое, – начала мадам Сан-Жень, – мне непонятны причины, которые так глубоко волнуют тебя. Конечно, твое несчастье велико, но ведь Алиса тут ни при чем, и ты не должен так говорить о ней. Ты обижаешь меня.
– Вы правы, я виноват в том, что выказал слабость перед вами. Прошу простить меня.
– Ну хорошо, успокойся, расскажи мне все откровенно!
– Да, да, я все расскажу вам. Вы поймете меня, вы так преданны и так прямы по отношению к маршалу, которого я люблю как своего родного отца! Вы чужды низости…
– Расскажи мне все, Анрио! – с состраданием произнесла мадам Сан-Жень. – Доверься мне как своей матери.
Анрио отер слезы и начал свою исповедь. Алиса изменила ему с Мобрейлем, он узнал об этом от прокурора, который сообщил ему об этом в присутствии его лучшего друга, доктора Эмери, и графини Валевской, красавицы польки, которой когда-то увлекался император. Этим почти публичным оскорблением ему была нанесена страшная рана.
– И несмотря на это, – продолжал Анрио, – я все же мысленно уношусь к тем мгновениям счастья, которые Алиса подарила мне! Я люблю ее как испорченного ребенка, звук ее невинного голоса до сих пор чарует меня, нега ее взора заставляет биться мое сердце. Мне немного нужно, чтобы сойти с ума. Я готов был бы разбить себе череп о стены тюрьмы, если бы во мне не было уверенности, что моя жизнь принадлежит императору, что я должен подчиниться ожидающему меня приговору; ведь моя казнь воскресит в этих местах сожаление по императору и увеличит ненависть к королевским палачам. Я отказываюсь от самоубийства, потому что мне обеспечена более благородная смерть.