И, ощущая озноб, пробегавший по спине, Жан Соваж шел, понурив голову, согнувшись под невидимым дуновением предчувствия.
Когда они подходили уже к гостинице, ла Виолетт заметил вдалеке на дороге всадника, быстро мчавшегося к Парижу, минуя Ножан.
– Посмотри-ка, Соваж, – воскликнул ла Виолетт, – какая странная посадка у этого верхового… уж не казак ли он?
– Нет! Это французский гусар, – безучастно ответил фермер, по-прежнему погруженный в горькое раздумье и будучи волнуем своими опасениями.
Тамбурмажор продолжал разглядывать кавалериста, расплывчатый силуэт которого мелькал вдали, скрываясь иногда за придорожными тополями.
– Удивительное дело, – пробормотал он, – я готов поклясться, что это – казак, только что ограбивший какую-то ферму. У него с собой какая-то поклажа… что-то громоздкое… мешок – не мешок. Ну-ка, – продолжал ла Виолетт, повысив свой голос, что заставило вздрогнуть Жана Соважа, погруженного в тревожные размышления, – глаза у тебя зорки, как у всех жителей равнин. Вглядись хорошенько да скажи мне, что такое, перекинутое поперек седла, увозит с собою твой воображаемый гусар.
Фермер словно очнулся. Остановившись, он защитил рукою от солнца свои глаза и стал пристально всматриваться.
– Это французский гусар! – вскоре подтвердил Жан Соваж. – Странно! С ним как будто ребенок… да еще довольно большой. Он посадил его впереди себя на седло.
– Похититель детей? Французский-то гусар? Эк куда хватил! Его поклажа – скорее мешок муки или овса, который этот кавалерист увозит из какого-нибудь дома в Торси. У тебя глаза видят плохо, товарищ…, погляди-ка еще… протри очки-то!
– Я не могу больше ничего разглядеть, – ответил Жан Соваж, – дорога делает здесь поворот, и всадник скрылся за ним. Но если этот молодец интересует тебя своей ношей, то расспроси о нем в гостинице «Серебряный лев». Мы как раз подходим к ней. Незнакомец, наверно, останавливался там.
– Мы разузнаем о нем еще раньше, – возразил тамбурмажор, – вот и твоя жена спешит нам навстречу. Она должна была видеть этого всадника и объяснит нам, что такое он вез: ребенка или мешок.
Жан Соваж поднял голову. Внезапная бледность покрыла его лицо.
– Ребенка? – пробормотал он. – Да, я хорошо различил, что при всаднике был ребенок. Ах, Боже мой, неужели это… Я, право, рехнулся! Однако Огюстина одна, – прибавил фермер хриплым голосом.
Он побежал навстречу жене.
Она остановилась и, вздрагивая, поднесла к лицу передник, точно желая скрыть свои слезы, стыд, ужас.
– Огюстина, – закричал еще издали муж, – где мальчик? Где Жак?
Услыхав голос Жана, женщина упала как подкошенная на дорогу, не отнимая передника от лица, и заговорила с мольбой:
– Прости! Не брани меня! Я и так убита горем!
– Где мальчик? – грозно допытывался фермер.
– Сжалься, Жан! Я не могла защитить его, я была не в силах помешать тому, что произошло.
Ла Виолетт приблизился к ней в свою очередь и, теребя усы, проворчал сквозь зубы:
– Так вот оно что! Значит, история с мальчиком, посаженным поперек седла, подтвердилась? – Глаза деревенского жителя не обманули его! Но кто же этот грабитель, осмелившийся похитить у матери ее ребенка? Он не может быть французским солдатом. – Это какой-нибудь переодетый казак, австрийский мародер, прикрывшийся гусарским ментиком одного из наших, предательски убитых им.
Жан Соваж грубо тряс жену, схватил ее за руку.
– Говори же, негодная тварь! – кричал он во все горло. – Как позволила ты схватить ребенка? Что это за человек? Я видел, как он мчался между тополями по дороге. Да отвечай мне наконец! Ты, верно, хочешь, чтобы я убил тебя?
Не вставая с колен, Огюстина отняла передник от своего лица, залитого слезами, и воскликнула:
– Убей меня, но перестань терзать своими расспросами. Не смею ответить тебе.
Фермер попятился, поднял руку словно для удара. Но эта размахнувшаяся рука бессильно опустилась. Он сделал шаг к жене, поднял ее с колен, привлек к себе и прошептал упавшим голосом:
– Так это был он!
– Да, – чуть слышно вымолвила Огюстина, как будто облегченная этим признанием, и прибавила: – Образумься, Жан! Это большое горе! Но могла ли я не отдать ему ребенка? Подумай, ведь он все-таки его отец!
– Правда, – глухим голосом сказал Жан, – он имеет больше прав, чем я! Ты не виновата! Я виноват, прости меня! Он пользуется своею властью. Но как бы то ни было, это тяжелый удар!
– Неужели ты думаешь, что мне не тяжела разлука с сыном? Ведь я ему – родная мать! – сказала тоном искренней материнской скорби Огюстина, заливаясь слезами.
Тамбурмажор стоял в сторонке и наблюдал эту потрясающую сцену, не смея вмешаться в нее.
– Черт возьми, – буркнул он себе в усы, – дело осложняется! В скверную минуту попал я сюда. Опять подвернулся этот дьявольский Сигэ! Он вечно появляется, когда его не ожидают! Мог бы, право, выбрать другой день для того, чтобы прискакать сюда и перессорить этих славных людей. При виде их горя я решительно не смею заговорить о том, что привело меня к ним! Однако время не терпит! Ведь не могу я в самом деле из-за каких-то передряг с ребятишками допустить, чтобы провансальцы убили императора!
Между тем Жан Соваж сдавленным голосом расспрашивал жену.
Она сообщила, что приходский священник пригласил ее побывать у него со старшим сыном. Ей пришло в голову, что дело касалось записи мальчика на уроки катехизиса для приготовления его к первому причастию. Ничего не подозревая, она отправилась в дом священника и сильно встревожилась, найдя там военного, а именно Сигэ. Тот не говорил ничего. Но священник, осведомленный об их тягостном, безнадежно запутанном положении, сказал ей, что она должна покориться Божественному Промыслу.
– Батюшка, – тихим голосом продолжала фермерша, – прибавил, что мой первый муж избег смерти и остался в живых по воле Божьей. Он сказал еще, что мы с тобою не совершили никакого греха и что если я считалась вдовой по закону, когда ты женился на мне, то я и должна оставаться твоей женой, принадлежать тебе всегда.
– Ах, батюшка сказал это! – смягчившись, промолвил Жан. – Ну, это дельные речи! А что говорил он о Сигэ?
– Он сказал, что Сигэ не должен и помышлять о том, чтобы разлучить нас, что Господу угодно, чтобы он оставался для тебя и для меня как бы умершим, точно его действительно сразила вражеская рука в битве под Дрезденом. Гражданский закон, конечно, допустил бы развод, но если бы я согласилась на него, то совершила бы святотатство. Я же заявила, что я – твоя жена и не желаю покидать тебя…
– Так вот что ты сказала! О, это хорошо! И ты дала такой ответ в присутствии того… другого? О жена, милая жена! Дай мне расцеловать тебя! – И Жан распахнул объятия Огюстине, которая бросилась к нему.
Ла Виолетт, исподтишка наблюдавший за ними, счел эту минуту удобной для того, чтобы приблизиться.
– Браво, детушки! – воскликнул он. – Вот так должны всегда кончаться ссоры между молодыми людьми, которые любят друг друга. Ну, вы смело можете толковать при мне о своих делишках. Я слушаю вас. – И, опустив трость, он оперся сложенными руками на набалдашник и принял позу внимательного слушателя.
– Вот дело-то какое, ла Виолетт, – жалобно произнес Жан Соваж, – Сигэ вернулся. Наш приходский священник сказал ему, что Огюстина – настоящая жена мне и что она обязана оставаться со мной. Сигэ после того уехал, но увез с собою Жака… старшенького… а я так полюбил этого мальчика!
Слеза покатилась по загрубевшей щеке крестьянина.
– Священник сказал, что ребенок должен принадлежать отцу, – робко промолвила Огюстина. – Как я ни плакала, как ни отстаивала свои права – разве я не мать? – мне пришлось подчиниться.
– Он ускакал, точно вор, этот разбойник! – воскликнул фермер. – Если бы он был прав, то не улепетывал бы так во все лопатки.
– Пожалуй, он так поспешно гнал лошадь, чтобы избавить тебя от слез, тягостных сцен и объяснений.