Влюбленные легковерны!.. Рафаэль был влюблен в Форнарину, и сколько раз в пору их любви воспроизводил он восхитительные черты ее лица на полотне. Почти на всех картинах Рафаэля, начиная с 1514 года, встречают обожаемую им голову его любовницы.
Впервые Форнарина превратилась в Психею на одном из тех великолепных картонов, с которых под руководством учителя учениками писались фрески в Фарнезино, еще до сих пор, по свидетельству Тэна, украшающие этот дворец.
Странная и благородная магия искусства! Во время этих сеансов человек уступал в Рафаэле художнику. Восхищение предписало молчание для всех. Однако он все же давал задания всем своим ученикам, чтобы одному остаться с молодой девушкой и в течение многих часов со всей страстностью предаваться работе.
— Как ты прекрасна! О! Как прекрасна! — говорил он при каждом ударе кисти. Но это говорил не любовник, а художник… Когда легкой рукой он сбрасывал часть ее одежды, скрывавшую какой-нибудь сладострастный контур наготы, Форнарина зря краснела, ибо его рука была столь же целомудренна, как и мысль, руководившая ею.
Наконец дошло до того, когда Маргарита вдруг подумала, что ошиблась в чувствах Рафаэля и что для него она всегда будет только моделью.
Она притворилась усталой, она захотела вернуться к отцу. Любовник пришел в себя от этих слов.
— Почему ты спешишь? — спросил он.
— Я голодна, — с улыбкой сказала она.
Бедная малютка! Он забыл, что на земле едят, чтобы жить. Он позвонил, подали завтрак: он захотел сам прислуживать ей…
Искусство было отброшено в сторону, и для Рафаэля осталась только любовь.
В итоге, в совершенстве играя роль невинности, Форнарина довела Рафаэля до безумия страсти…
Когда наступил вечер, Рафаэль был еще со своей любовницей. Между тем раздался стук в дверь мастерской, это был Пандолфо, лакей художника.
Он напомнил господину, что тот зван обедать в Ватикан.
Какая скука!.. Рафаэль охотно послал бы к черту всю свою учтивость по отношению к его святейшеству.
Но Форнарина упросила его исполнить долг.
— Тогда я возвращусь завтра, — сказала она ему.
— Завтра, послезавтра, всегда!.. — шептал он в долгом поцелуе.
Папа Лев X целый день охотился на кабана и посему чувствовал волчий аппетит. На обед вместе с Рафаэлем он пригласил кардинала Бабьену, который непременно желал женить знаменитого художника на одной из своих племянниц.
И хотя узы Гименея мало прельщали Рафаэля, он все же почти дал свое согласие. «Дайте мне еще год или два подумать, — сказал он кардиналу, — и мы закончим это дело».
За столом находился третий собеседник. Это был августинский монах по имени Бартоломео, нечто вроде людоеда, в два приема пожиравший баранью ногу, а чтобы прочистить горло, перед десертом проглатывавший штук сорок яиц одно за другим. Лев X любил шутов. Падре Бартоломео принадлежал к их числу: его святейшество забавляло, как тот обжирался.
Рафаэль опоздал на несколько минут и извинился, сославшись на работу.
— В самом деле, — сказал папа, с тонкой улыбкой глядя на живописца, — вы, должно быть, сегодня много работали, синьор Рафаэль, и кажетесь очень, очень усталым.
— Гм! — сказал Бабьена, подобно его святейшеству не обманувшийся на счет истинной причины усталости художника. — Синьор Рафаэль безрассуден… Он не бережет свое здоровье и поступает неблагоразумно.
— Полноте, полноте, кардинал, — шутливо заметил папа, — синьор Рафаэль пришел поесть и посмеяться с нами, а не затем, чтобы его бранили. Что вы скажете об этом блюде, господа? Это новое изобретение моего повара. Не настоящая ли это обезьяна, готовая на нас броситься?.. Джакопо заказал двенадцать медных форм в виде различных зверей… Сегодня он подал нам обезьяну, завтра подаст лисицу, послезавтра зайца или ворону… Это очень остроумно… Но не беспокойтесь, Бартоломео!.. Блюдо подано на стол не для одного только украшения… его также едят… Я даже полагаю, что мы хорошо поедим, Джакопо говорил мне что-то о рубленой дичи и сморчках с соусом томар, которыми начинена обезьяна.
— О-о-о! — воскликнул монах, заранее раскрывая рот, широкий, как печка.
— Что за обжора этот Бартоломео!.. — весело сказал папа. — Обжорство не принадлежит к вашим недостаткам, синьор Рафаэль?
— С вашего позволения, ваше святейшество, я погожу быть обжорой, пока не поседели мои волосы! — возразил художник.
— Никто не может сказать, достигнет ли старости, — торжественным тоном сказал Бабьена.