Поэтому-то Брут и Карбон могли приступить к конфиденциальной беседе, полагая себя в полной безопасности. Если не считать, конечно, саму Сервилию. Ничто не происходило и не говорилось в ее доме такого, что минуло бы ее чуткий слух. И этот очень личный разговор тоже не прошел мимо ее ушей, уж она постаралась об этом. Мужчины сидели в кабинете Брута, за закрытой дверью, а Сервилия устроилась у колоннады под открытым окном. Холодное место для подслушивания, но Сервилия считала, что бытовые неудобства — ничто по сравнению с тем, что может прозвучать в той уютной комнате.
Разговор начался с обычных вежливых фраз.
— Как мой отец? — спросил Брут.
— У него все хорошо. Посылает тебе привет.
— Удивляюсь, как ты можешь его терпеть! — взорвался вдруг Брут и замолчал, видимо сам шокированный тем, что только что сказал. — Извини. Я не хотел сердиться. Я действительно не сержусь.
— Ты просто слегка удивлен, что я в состоянии его выносить?
— Да.
— Он твой отец, — спокойно ответил Карбон, — и он старый человек. Я понимаю, почему ты считаешь его источником неприятностей. Однако я его таковым не считаю. После того как Веррес сбежал с тем, что оставалось от моего губернаторского содержания, мне пришлось подыскать себе другого квестора. Твой отец и я были друзьями с тех самых пор, как он с Марием вернулся из ссылки.
Карбон помолчал — очевидно, похлопал Брута по руке, подумала Сервилия. Она знала, как Карбон обращался с ее мужем.
Затем Карбон продолжал:
— Когда ты женился, он купил тебе этот дом, чтобы самому не путаться у вас под ногами. Но чего он не предвидел, так это одиночества — как он будет жить один после стольких лет, проведенных бок о бок с тобой. Два неразлучных холостяка! Могу представить, как он надоедал тебе и твоей жене. Так что когда я написал и попросил его быть моим проквестором, он с готовностью согласился. Не понимаю, почему ты должен чувствовать себя виноватым, Брут. Он счастлив на своем месте.
— Спасибо, — вздохнул Брут.
— А теперь — к делу. Что такого случилось? Почему я должен был явиться сюда?
— Выборы. С дезертирством всеобщего друга Филиппа моральный дух в Риме упал. Никто не поведет их за собой, ни у кого не хватит смелости стать лидером. Вот почему я подумал, что ты должен возвратиться в Рим, по крайней мере до конца выборов. Я не нахожу никого достаточно квалифицированного, кто захотел бы стать консулом. Фактически никто не хочет занимать никакого важного поста, — нервно заключил Брут; он вообще был беспокойным человеком.
— А как же Серторий?
— Ты ведь знаешь, он наш противник. Я написал ему в Синуессу и просил выставить свою кандидатуру в консулы, но он отказался. По двум причинам, хотя я ожидал лишь одной: он все еще претор и должен ждать обычных два года, прежде чем баллотироваться в консулы. Я надеялся уговорить его. И сумел бы, будь то единственная причина. Вторую же я считаю невозможной.
— И какая же вторая причина?
— Он сказал, что с Римом покончено, что он отказывается быть консулом в городе, полном трусов и оппортунистов.
— Изящно сформулировано.
— Он заявил, что станет губернатором Ближней Испании и уедет немедленно.
— Fellator! — прорычал Карбон.
Брут, не переносивший сквернословия, промолчал. Очевидно, ему больше нечего было сказать. Некоторое время они молчали.
Выведенная из себя Сервилия приложила глаз к затейливой решетке ставни и увидела Карбона и своего мужа сидящими за столом друг против друга. Она подумала, что они могли бы быть братьями: оба темноволосые, у обоих простые черты лица, оба невысокого роста, и у обоих фигуры не идеальные.
Сервилия часто спрашивала себя, почему Фортуна не наградила ее мужем с более выразительной внешностью, мужем, относительно которого она могла бы быть уверена, что он засияет на политической арене. Она давно уже отказалась от мысли о военной карьере для Брута. Значит, это должна быть политика. Но лучшее, на что Брут оказался способен, — это дать Капуе статус римского города. Неплохая идея — определенно она спасла его трибунат от банальности! — но о Бруте никогда не будут помнить как об одном из великих плебейских трибунов, как о его дяде Друзе.
Брута для Сервилии выбрал дядя Мамерк, хотя сам дядя Мамерк был душой и телом предан Сулле и находился в Греции с Суллой, когда назрела необходимость найти мужа для старшей из шести его подопечных, Сервилии. Они все еще жили в Риме под присмотром бедной родственницы, Гнеи, и ее матери Порции Лицинианы — ужасной женщины! Любой опекун, неважно насколько он удален от своих подопечных, не должен беспокоиться о достоинствах и моральном состоянии ребенка, воспитывающегося под рукой Порции Лицинианы! Даже ее дочь Гнея с течением лет стала еще некрасивее и еще более похожей на старую деву.
Таким образом, именно Порция Лициниана нашла претендентов на руку Сервилии, когда той стукнуло восемнадцать. Порция Лициниана послала соответствующую информацию дяде Мамерку на восток. Она сообщила о достоинствах, моральном состоянии, скромности, трезвости и прочих качествах, которые она сама хотела бы видеть в супруге. И хотя Порция Лициниана ни разу не совершила ошибки, открыто выразив предпочтение одного жениха другим, ее замечания засели в голове дяди Мамерка. В конце концов, у Сервилии было огромное приданое и она имела счастье носить имя великолепного старинного патрицианского рода, да и сама, по уверению Порции Лицинианы, была недурна собой.
И дядя Мамерк пошел по пути наименьшего сопротивления. Он выбрал человека, на которого сильнее всего намекала Порция Лициниана. Марк Юний Брут. Поскольку он был сенатором тридцати с небольшим лет, то считалось, что он уже миновал трудный период юношеских глупостей и неблагоразумных поступков. Он будет главой семейства, когда старый Брут умрет (что уже не за горами, как намекала Порция Лициниана). Брут богат, с безупречной (пусть даже плебейской) родословной.
Сама Сервилия не была знакома с суженым. И даже после того, как Порция Лициниана сообщила ей о предстоящем браке, до свадьбы ей не разрешили встретиться с Брутом. В том, что этот древний обычай применили к Сервилии, страшная Порция Лициниана была не виновата. Скорее, это стало прямым следствием детского наказания. Поскольку в доме ее дяди Друза еще ребенком Сервилия являлась шпионом своего отца, живущего отдельно от детей, дядя Друз приговорил ее к домашнему аресту. Сервилии запрещалось иметь свою комнату, она должна была всегда находиться на виду у всех, ей не дозволялось покидать дом без сопровождения верных людей, которые следили за каждым ее шагом, даже за выражением лица. И все это продолжалось годы, пока она не достигла того возраста, когда можно было выходить замуж. К тому времени все взрослые в ее семье умерли — мать, отец, тетя, дядя, бабушка, отчим. Но наказание все еще оставалось в силе.
Поэтому не будет преувеличением сказать: Сервилия так стремилась выйти замуж и уйти из дома дяди Друза, что ее едва ли интересовало, кто станет ее мужем. Для нее супруг означал освобождение от ненавистного режима. И тем не менее, узнав его имя, она закрыла глаза, ощутив огромное облегчение. Человек ее класса и происхождения, а не какой-то мелкий сельский землевладелец, которого она ожидала, — дядя Друз все грозил дать ей в мужья арендатора средней руки, когда она вырастет. К счастью, дядя Мамерк не видел никакого преимущества в том, чтобы его племянница вышла замуж за человека ниже ее по происхождению. Такого же мнения держалась и Порция Лициниана.
И Сервилия ушла в дом Марка Юния Брута, молодая и очень благодарная жена, а с нею и ее огромное приданое в двести талантов — пять миллионов сестерциев. Более того, приданое должно было остаться за ней. Дядя Мамерк достаточно хорошо инвестировал ее деньги, обеспечив ей приличный доход. Он распорядился, чтобы после ее смерти деньги перешли ее дочерям. Поскольку ее муж имел достаточно своих денег, то Брут согласился с условиями брачного договора. А это означало, что он приобрел жену из высшего общества аристократов-патрициев, которая всегда сможет оплатить собственное содержание, будь то рабы, одежда, драгоценности, дома или другие траты. Она должна будет платить за все сама. Его деньги — это его деньги.