– Ясно, – сказал Юрий. – Советскую власть ты не любишь. Ее уже лет пятнадцать модно не любить. Всеобщую грамотность ты не любишь, словечки разные… А что еще ты не любишь?
– Я много чего не люблю, – признался Мирон. – И, в частности, эту чисто русскую привычку чуть что, рвать на себе нательное белье. С треском, со слезой, в охотку… Вот он я, стреляйте, гады! Можете увольнять, можете сажать, можете с живого шкуру драть… Я тебя что, в антиправительственный заговор втягиваю? Я тебя, между прочим, всего-то и прошу, что немного поработать по твоей основной специальности – нынешней специальности, я имею в виду. Светлову надо будет доставлять жратву, прессу, забирать у него готовые материалы… За мной могут следить, понимаешь, голова твоя садовая? Кого же я туда пошлю – Дергунова?
– М-да, – сказал Юрий. – Дергунов – это мысль.
– Вот именно. – Мирон снова оживился и даже сел ровнее. – Ты не в курсе, как Дергунов с классиками состязался? Хотя, конечно, откуда тебе… Тебя тогда у нас еще не было. Ну ты же знаешь, он у нас весь из себя – интеллигент в первом поколении и вообще ум, честь и совесть нашей эпохи. Про талант я уже и не говорю… И вот как-то раз распустил он хвост перед нашими редакционными дамами: я такой, да я сякой, да когда я был во Франции, да как я встречался с Вознесенским, да как он стихи мои хвалил… Заврался, в общем. А Димочка Светлов возьми и этак уважительно к нему и подъедь: ах, Александр Федорович, а я ведь тоже иногда стишками балуюсь, так не взглянете ли хоть одним глазком? Ну сам понимаешь, чужие стихи критиковать – это не свои показывать, которых, может, на самом деле и нету. В общем, согласился наш Александр Федорович. А что же, говорит, приносите. Посмотрим, что вы там наковыряли. Димочка наш, не будь дурак, свои стихи ему не понес – он, кстати, очень неплохие вирши кропает, я читал, – а перешерстил свою библиотеку, списал что-то такое малоизвестное у Есенина и приносит Дергунову. Ну тот, натурально, обалдел, а потом очухался и говорит: слабовато, говорит, сыро, но если как следует поработать над собой, то из вас может получиться поэт… А сам буквально назавтра прибегает ко мне и сует листочек: посмотрите, Игорь Валентинович, вы у нас признанный авторитет и вообще главный редактор. Я, говорит, нацарапал между делом. А у самого глаза красные, как у лабораторной крысы, – сразу видно, что всю ночь корпел. Ну стишки, само собой, полный отстой: любовь – кровь, луна – пелена, луга – стога… Ничего, говорю. Жалко, говорю, что у нас поэтической странички нет, а то бы напечатали. Этот дурак обрадовался, а Димочка сидит в уголке, глазки к потолку время от времени закатывает и что-то такое в блокнотике строчит – стихи, значит, рожает в творческих муках. На самом-то деле он Пушкина наизусть шпарил…
– Пушкина?! – не поверил Юрий. – И Дергунов не понял?
– Не-а, – с довольным видом ответил Мирон. – Даже не заподозрил. Ну, конечно, это было не “Буря мглою небо кроет…”, так что Дергунову простительно. В общем, месяца полтора эти два клоуна нас развлекали. Димочка взял привычку эти листочки со “своими” стихами будто бы невзначай повсюду забывать, а Дергунов найдет такой листочек, почитает-почитает и аж синеет весь, как вурдалак. Зубы стиснет, голову вздернет вот этаким манером и поскакал, значит, ответ рожать. Очень может быть, что Димочка таким способом в конце концов и сделал бы из него поэта, да зашел как-то на беду к нам один шибко грамотный посетитель и углядел один из Димочкиных листочков. Кто это, говорит, у вас в редакции так хорошо Пастернака знает? Что было… Я до вечера в кабинете взаперти просидел: Дергунов справедливости требовал, а у меня, как вспомню, ну прямо истерика начинается. Какая уж тут справедливость!
– Да, – сказал Юрий, сдерживая улыбку, – справедливостью тут не пахнет. Жалко Дергунова.
– А меня тебе не жалко? – возмутился Мирон. – Это ведь еще не все. Дня через три после скандала звонит мне редактор одного литературного альманаха и, натурально, с претензией: что это за Дергунов у тебя такой? Он, говорит, весь отдел писем с ума свел своими поэтическими экзерсисами и ссылается при этом на тебя – дескать, ты посоветовал дерзать. Потом еще один позвонил, и еще… В общем, та еще получилась эпопея. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда, помнится, я уже начал подумывать, как бы мне их обоих половчее удавить, рифмоплетов этих недоделанных.
– Верю, – сказал Юрий, гадая, к чему бы эта притча. – У меня тоже частенько возникает такое желание.
– Ха! У него, видите ли, желание… Ты их просто наблюдаешь время от времени, а мне ими приходится руководить. Впрочем, ты ведь был офицером, так что наверняка знаешь, о чем я толкую.
– Разумеется. – Юрий кивнул. – У офицеров даже есть такая поговорка: солдата куда ни целуй, все равно попадешь в задницу. Но это у глупых офицеров. У бездарных, прямо скажем.
– Сволочь ты, Юрий Алексеевич, – обиженно сказал Миронов. – Называется, утешил. Но вернемся к нашим баранам.
– Да, – согласился Юрий и бросил довольно откровенный взгляд на часы. Раненая лопатка ни с того ни с сего вдруг снова принялась ныть, как гнилой зуб. – Давай вернемся. Помнится, мы говорили о том, что приставлять Дергунова нянькой к Светлову было бы, по меньшей мере, неразумно. По-твоему, разумнее будет поручить эту почетную миссию мне? А ты не боишься, что мне захочется с ним рассчитаться?
– Вот этого я как раз и не боюсь, – усмехнулся Мирон. – Ты из тех солдат, которые ребенка не обидят. У тебя это на лбу написано. Большими буквами. Ты его можешь сколько угодно не любить, но это не помешает тебе делать свое дело с максимальной отдачей. Тем более что тебя никто не заставляет с ним целоваться. А я тебе за это деньжат подкину… Ну как, по рукам?
– Если ты заговорил про деньги, значит, аргументов у тебя не осталось, – заметил Юрий.
– Да, – согласился Миронов, – это был последний козырь в моей колоде. Если бы на твоем месте был кто-то другой, я начал бы именно с денег, и этого бы хватило за глаза.
– Вот и обратился бы к кому-нибудь другому.
– Знаешь, – внезапно мрачнея, сказал Мирон, – а ведь тобой тоже очень трудно руководить. Даже труднее, чем нашими бумагомараками. Ведешь ты себя, прости ради бога, как старая дева в секс-шопе. Все тебе надо объяснять, и от всего ты приходишь в негодование… Я ведь, знаешь ли, мог бы и приказать.
– Мне почему-то кажется, – медленно проговорил Юрий, – что если бы ты мог, давно бы приказал. А раз затеял всю эту болтовню, значит, приказать не можешь, и на то есть какие-то особые причины.
– Ну допустим, – процедил сквозь зубы Мирон. – Допустим, причины есть. И что же, ты хочешь, чтобы я тебе их вот так и выложил? Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Послать тебя на хер, заняться всем этим самому, а там будь что будет.
– Пару часов назад я уже принимал участие в диспуте на тему разницы между “хочется” и “можется”, – резко ответил Юрий. – К тому же хочется тебе совсем не того, о чем ты только что сказал. Тебе хочется, чтобы все проблемы решились сами собой, чтобы все враги подохли, а все их деньги достались тебе.
– И женщины тоже, – дополнил этот список Мирон. – Только не все, а исключительно те, которые мне понравятся. А то придешь этак домой, а там полная квартира старых грымз в бриллиантах, и всем мужика подавай.
– Гм, – сказал Юрий. – У тебя губа не дура.
Только почему ты решил, что они обязательно будут в бриллиантах?
– Потому что должен же я иметь от них хоть какое-то удовольствие, – мрачно сказал Мирон. – И вообще… Все, что ты говоришь, в целом верно, но я не понимаю, к чему ты клонишь. Оскорбить меня у тебя не получится: кишка тонка. Не такие, как ты, пробовали, а я, как видишь, процветаю. И потом, зачем это тебе надо – оскорблять меня? Мы ведь с тобой жили душа в душу…
– Да не хочу я тебя оскорблять, – устало возразил Юрий. – Я вообще ни черта не хочу и не понимаю. И дело даже не в статье, хотя она, повторяю, мне активно не понравилась. Дело в том, что ты все время ходишь кругами, а я этого не люблю. Вот такой я странный человек – не люблю, когда меня подставляют, особенно вслепую.
В течение нескольких долгих секунд Мирон в упор разглядывал Юрия припухшими, с нездоровыми красными прожилками глазами. Вид у него при этом был такой, словно он и не видел своего собеседника, неожиданно впав в гипнотический транс.