Заперев машину, высокий блондин двинулся к парадному входу здания упругой спортивной походкой легкоатлета. Руки его были пусты – ни портфеля, ни папки, и тем не менее он не производил впечатления праздношатающегося. Напротив, у него был более деловой вид, чем у большинства обремененных кейсами и туго набитыми папками мужчин и женщин, которые входили в высокие дубовые двери и выходили из них.
У Максима Владимировича Караваева всегда был предельно строгий и сосредоточенный вид – как в силу серьезности его характера, так и в результате выработанной многолетними упражнениями привычки внушать доверие деловитым выражением лица при любых обстоятельствах.
Он миновал широкий прохладный вестибюль, бросив мимолетный взгляд на свое отражение в огромном, на полстены, слегка искривленном зеркале. Зеркало лишний раз подтвердило то, что он отлично знал и так: длинный и жаркий, полный утомительной тряски по пыльным проселкам день нисколько не отразился на его внешности. Бывший подполковник внешней разведки Караваев, как обычно, выглядел так, словно его только что вынули из хранилища, где он, стерильно чистый и идеально отутюженный, лежал в ожидании назначенного часа.
Перед лифтами, переминаясь с ноги на ногу и нетерпеливо поглядывая на светящиеся табло, толпилось целое стадо жаждущих воспользоваться благами цивилизации. Судя по мигавшим на табло цифрам, все три кабины путешествовали где-то в заоблачных высях и пока что не торопились возвращаться на грешную землю. Караваев, не притормаживая, миновал это место, свернул в боковой коридорчик, толкнул дверь, украшенную табличкой с изображением бегущего человека, и стал подниматься по лестнице.
Подъем на восьмой этаж был для него делом несложным и, кроме того, давал возможность в последний раз все как следует обдумать. Как уже было сказано, Караваев думал круглосуточно, но размышлять, поднимаясь по пустой лестнице, было все-таки приятнее, чем стоять в набитом до отказа лифте.
Караваев думал о Вадиме Севруке, с которым должен был встретиться через несколько минут. Он снова взвешивал все “за” и “против”, придирчиво инспектируя свой план в поисках слабых мест и скрытых просчетов. С того момента, как Севрук получил отправленную подполковником бандероль и забил тревогу, прошло уже достаточно много времени. За это время Вадик должен был либо успокоиться, что казалось Караваеву маловероятным, либо окончательно впасть в состояние, близкое к панике. Разумеется, на его месте любой деловой человек напряг бы, во-первых, извилины, а во-вторых, связи в мире бизнеса и криминала, пытаясь выяснить, кто и с какой целью мог отправить ту злосчастную бандероль. И не просто выяснить, а навсегда замазать этому умнику рот. Но все, что мог предпринять в этом направлении Вадим Севрук, сводилось к отданному Караваеву приказу “найти и обезвредить”. За два года своей, с позволения сказать, работы в Москве дядюшкин племянничек не успел обрасти по-настоящему полезными знакомствами и связями: до сих пор ему всегда хватало дядюшкиных, а это был как раз тот случай, когда воспользоваться услугами дядюшкиных знакомых он не мог. Все, что ему оставалось, это целиком и полностью положиться на Макса Караваева, которого, как ему казалось, он купил со всеми потрохами.
Караваев знал, что, каким бы слабым ни казался противник, недооценивать его опасно. Он изо всех сил старался найти в своей обороне брешь, через которую Севрук мог бы нанести ему ответный удар, но тщетно: Вадик влез в чужую весовую категорию, и нокаут был для него лишь вопросом времени. Теперь это время, судя по всему, настало, и Караваев не спеша, очень обстоятельно занимал позицию для последнего решительного удара.
В высоком, с лепным потолком и красной ковровой дорожкой, положенной поверх скрипучего паркета, коридоре восьмого этажа было малолюдно и, как всегда, странно пахло. Это был сладковатый, слегка затхлый запах – не то корица, не то ваниль, не то просто старая бумага, не то обыкновенная пыль. Караваеву всегда казалось, что так должно пахнуть время – отслужившее свое, сложенное в какое-то фантастическое хранилище и благополучно всеми забытое.
Он миновал коридор, твердо ступая по вытертой ковровой дорожке, и вошел в приемную. Холеная и стройная, как манекен, секретарша подняла на него свои фарфоровые гляделки и попыталась придать смазливенькой физиономии вопросительное выражение, как будто не знала, кто он такой и зачем сюда вперся. Караваев поздоровался с ней вежливо и даже приветливо, за что был удостоен белозубой дежурной улыбки.
– У себя? – спросил он, указывая на обитую черной кожей высокую двустворчатую дверь, которая вела в кабинет Севрука.
– Да, – ответила секретарша. – Сейчас узнаю, сможет ли он вас принять.
– Сделайте одолжение, – сказал Караваев и, как только секретарша сняла трубку внутреннего телефона, решительно двинулся к дверям кабинета.
Секретарша успела только вскочить со стула, подавшись всем телом вперед, и издать какой-то неопределенный писк. Не обратив на нее ни малейшего внимания, Караваев потянул на себя дверную ручку и вошел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.
– Ну, в чем дело? – рыкнул сидевший за столом у полукруглого окна Севрук. – Я занят!
– Извините, – с холодной вежливостью произнес Караваев. – Я могу уйти.
– А, это ты… Заходи, садись. Рассказывай, где тебя носило.
– Но вы же как будто заняты?
– Брось, – сказал Севрук. – Перестань ты выкобениваться, только этого мне сейчас не хватало… Нашел время целку из себя строить!
– По-русски это будет “девственницу”, – как бы между прочим заметил Караваев.
– Чего? Ты по делу пришел или, может, русскому языку меня учить?
– Просто люблю точность терминологии, – сообщил Караваев. – Должен тебе заметить, Вадим, что ты сейчас не в том положении, чтобы позволять себе неточности в формулировках. Помнишь, как в детской книжке: “казнить, нельзя помиловать” и “казнить нельзя, помиловать”. Разница в одну запятую и в целую жизнь.
– Все так хреново? – спросил Севрук.
– Да не то чтобы очень, – уклончиво ответил Караваев, присаживаясь к Т-образному столу для заседаний и кладя на его полированную поверхность сухие сильные ладони с длинными пальцами. – Бывает и хуже. Но и лучше тоже бывает. Гораздо лучше.
– Удалось тебе выяснить, кто это сделал? Кто эта крыса, ты узнал?
– Увы, – развел руками Караваев. – Что касается сотрудников фирмы, то никто из них не знал… точнее, не должен был знать о существовании второго проекта. Ты никому не говорил? Тише, тише, это просто вопрос. Понимаю, что никому. Значит, это сделал сам Голобородько. Возможно, просто проболтался по пьяному делу, но тогда непонятно, откуда взялись копии проектов. Хуже, если он сделал это намеренно, на случай своей.., э-э-э.., своего исчезновения. Скажем, у него было некое доверенное лицо, которому он оставил копии обоих проектов с подробными инструкциями, как действовать в ситуации “X”. Они могли, например, договориться, что Голобородько сразу же по прибытии на место сделает контрольный звонок из Сан-Франциско: дескать, все нормально, беспокоиться не о чем. Мы этого знать не могли, и Голобородько в силу известных причин условленного звонка, естественно, не сделал… Это, разумеется, только одна из версий. Мне она представляется наиболее перспективной, и я ее сейчас активно отрабатываю. Пока, правда, безрезультатно.
Севрук грязно выругался и с силой оттянул книзу узел галстука, словно тот его душил.
– Будь оно все проклято, – хрипло сказал он. – Надо было отпустить этого ублюдка с миром! Пусть бы летел в свою Америку…
– И шантажировал бы тебя оттуда, – закончил за него Караваев. – Помимо ситуации “X”, у него наверняка была предусмотрела ситуация “Y”, а может быть, и еще какой-нибудь сюжетик под кодовым обозначением “Z”. Мне этот хитроглазый казачок сразу не понравился, и, как видишь, не напрасно. У меня глаз наметанный. Он был проходимцем. Неужели ты не заметил? Из той породы паразитов, которым, сколько ни дай, все мало.
– Икс, игрек и еще одна неизвестная буква латинского алфавита, – тоскливо проговорил Севрук. – Слышишь, Макс, это все понятно. Делать-то что будем? Ты вот что мне скажи: чего мне теперь делать, а? Когти рвать, что ли?