Он заснул и проснулся секунд за двадцать до того, как должен был зазвонить будильник. Караваев нарочно не стал смотреть на часы, чтобы проверить свое ощущение времени, а вместо этого, лежа с закрытыми глазами, начал считать секунды: и-раз, и-два, и-три… На счете “двадцать один” внутри будильника раздался характерный щелчок, и старый, но безотказный жестяной механизм принялся истерично трезвонить. Караваев привычно накрыл его ладонью, нащупал рычажок на обратной стороне корпуса, выключил звонок и рывком сбросил ноги с дивана.
Первым делом он умылся холодной водой, устранив неприятную вялость, которая всегда возникала у него после дневного сна. Затем не спеша сварил себе солидную порцию магазинных пельменей и умял все до последней ложки, заедая ржаным хлебом, чтобы во время работы не отвлекаться на мысли о еде. Ночь предстояла долгая. Караваев не без оснований предполагал, что, если ему удастся лечь спать хотя бы часов в пять-шесть утра, это можно будет считать подарком судьбы. Только выпив обжигающего чаю с громадным бутербродом, бывший подполковник позволил себе выкурить сигарету. После этого он пошел одеваться, чувствуя себя сытым, отлично отдохнувшим, бодрым и как никогда готовым к действию. Ему предстояла довольно грязная работа, но к выполнению грязной работы Максим Караваев привык, а награда за нее в данном случае ожидалась очень солидная.
Он облачился в темные, далеко не первой молодости брюки из плотной материи – джинсов Сушеный Макс не признавал принципиально, – серую рубашку с длинным рукавом и старую темно-синюю куртку, в каких когда-то ходил техсостав военной авиации. На ноги Караваев надел не новые, очень удобные черные кожаные туфли на толстой резиновой подошве без протектора: за окном все еще барабанил дождик, и подполковник не хотел, чтобы вокруг охотничьего домика оставались характерные следы.
Когда он остановил машину в сотне метров от дачи Школьникова, уже стемнело, чему немало способствовали плотные дождевые тучи, мертво зависшие над лесом. Облачность висела сплошным покрывалом на многие сотни километров, ветра почти не было, так что ночь, судя по всему, обещала быть непроглядно темной, что как нельзя подходило для выполнения задуманной Караваевым операции.
Караваев дошел до дачи пешком и толкнулся в калитку. Та оказалась запертой, но это не остановило бы подполковника, даже если бы у него не было дубликата ключа.
Свет на веранде не горел, но сквозь шторы на окнах гостиной пробивалось приглушенное зеленоватое сияние включенного торшера. Караваев легко, по-молодому перемахнул через перила веранды, подкрался к окну и заглянул вовнутрь.
Полупрозрачные тюлевые занавески почти не мешали смотреть, и Караваев сразу увидел Владислава Андреевича. Школьников спал, сидя в кресле, откинув на мягкий подголовник седую щекастую голову, в такой позе, что Караваев даже немного испугался: уж не переборщил ли он со своим лекарством? Потом он заметил, что грудь Владислава Андреевича мерно вздымается через равные промежутки времени, и успокоился: препарат сработал как надо. В том, что Школьников спит именно под воздействием препарата, можно было не сомневаться: на журнальном столике перед ним стояла знакомая квадратная бутылка, а присмотревшись как следует. Караваев разглядел и треугольную коньячную рюмку, донышко которой было слегка запачкано коричневым.
Входная дверь, естественно, оказалась незапертой. Караваев вошел, предварительно хорошенько вытерев ноги о лежавший под дверью половичок, приблизился к Владиславу Андреевичу и осторожно потряс его за плечо. Школьников храпел, как дизельный грузовик с неисправным глушителем, и ни на что не реагировал. Тогда Караваев взял у него из кармана тяжелую связку ключей и вышел из дома.
Он спокойно загнал свою “десятку” во двор, вывел из гаража “хаммер”, вырулил на дорогу, заглушил двигатель и вернулся в дом. Некоторое время ушло у него на поиск ключа от оружейного шкафчика, но в конце концов тот обнаружился в одном из ящиков письменного стола. Караваев, немного поколебавшись, остановил свой выбор на винчестере – том самом, из которого так лихо палил Школьников несколько дней назад. Он зарядил винтовку, сунул ее под мышку и, не скрываясь, двинулся к машине.
С управлением подполковник освоился быстро. Лет пятнадцать назад он уже водил такой автомобиль – одну из первых моделей – и пришел к выводу, что за прошедший срок в конструкции произошло не так уж много изменений. Караваев отнесся к такому консерватизму с полным одобрением: он любил вещи, сделанные на века и не требующие усовершенствований.
Винтовку он положил на заднее сиденье, чтобы на каком-нибудь особенно здоровенном ухабе эта чертова штуковина не выпалила сама собой, проделав в его шкуре лишнее отверстие. Закончив приготовления, Караваев поплевал через левое плечо, сунул в зубы сигарету, завел двигатель и включил первую передачу.
В лесу было уже совсем темно. Широко расставленные фары “хаммера” выхватывали из мрака призрачные силуэты кустов, стволы деревьев, какие-то коряги, не замеченные Караваевым во время предыдущей поездки, опасно торчавшие у самой дороги пни, косматые пряди травы, корни деревьев, выпиравшие из земли, как узловатые пальцы небрежно похороненных великанов… Тяжелая и неповоротливая после недавнего дождя мошкара тучами слеталась на свет, бестолково толклась в конусах белого электрического сияния, стремительно неслась навстречу и тысячами гибла, разбиваясь о решетку радиатора и широкое лобовое стекло. Караваев опустил окно со своей стороны, и рев мощного двигателя возвращался к нему дробным эхом, многократно отражаясь от стволов деревьев, как будто подполковник вел машину по какому-то ущелью или тоннелю.
Луж на дороге в этот раз было еще больше, и Караваев проскакивал их с ходу, окатывая придорожные кусты целыми водопадами грязной воды. Брызги время от времени залетали в окно, и, докурив сигарету до фильтра, подполковник поднял стекло. Иногда лужи оказывались настолько глубокими, что разбрызгиваемая бампером вода мутной волной с шумом плескала в ветровое стекло. Тогда Караваев врубал “дворники”, с удовлетворением думая о том, что, когда наутро гараж Школьникова откроют, “хаммер” будет по самую крышу забрызган свежей грязью.
«Ах, Владислав Андреевич, – подумал он с издевкой. – Все в этом мире преходяще – деньги, положение в обществе, свобода, здоровье и даже сама жизнь. Нет ничего вечного, даже звезды рано или поздно умирают – настоящие звезды, те, что в небе, а не те, которые по телевизору… Все на свете имеет свой срок, и ваше время наконец пришло. А вы спите, уважаемый Владислав Андреевич, и не слышите тяжелой поступи рока, от которой трясется ваш дом. Спи, старый боров, спи крепко и не вздумай мне мешать, потому что твой рок – это я, и только я сейчас решаю, жить тебе или умереть…»
За болотистой ложбиной, по дну которой была проложена гать, дорога стала получше, и Караваев снова опустил стекло. Ему нравилось ощущать на своем разгоряченном лице тугой прохладный ветер, напоенный влагой и запахами леса. Он прибавил газу, разогнав машину почти до ста километров в час. Колеса время от времени громыхали, налетая на выступающие из земли корни старых сосен, но Караваева это не беспокоило: машина была не его, да и ее хозяину, если все пойдет по плану, она больше не пригодится. Скорее всего, подумал подполковник, “хаммер” конфискуют и продадут с аукциона, а точнее, толкнут по знакомству за четверть цены. Ну а тот, кому за бесценок достанется такая зверюга, уж как-нибудь справится с ремонтом…