— А не все ли тебе равно, как я здесь очутился? — отбросив свою излюбленную маску легкомысленного, болтливого подростка, мягко улыбаясь, спросил виконт, чуть подавшись вперед, так что зажженная лампа двумя яркими огоньками отразилась в голубых глазах, высветив их до самого дна, — Если я все равно уже здесь. Я пришел, потому что ты нужен мне. Именно ты, и никто не способен тебя заменить. Наша предыдущая встреча не была случайностью, — это была судьба. Ответь мне, милый мой Альфред, ты веришь в судьбу?
— Нет… — пробормотал юноша, завороженно глядя в бледное лицо вампира, который в его восприятии с каждой секундой делался все прекраснее.
По медленно расширяющимся зрачкам и легкому румянцу, проступившему на щеках Альфреда, прекрасно разбиравшийся в подобных вопросах виконт понял, что зрительный контакт уже совершенно не обязателен. Как бы ни велик был потенциал профессорского ассистента, он толком не умел им пользоваться, даже не подозревая о его наличии. И противопоставить что-то действительно серьезное Герберту, за плечами которого лежал без малого век ментальных тренировок и весьма богатый опыт в области разжигания в душе человеческой особого рода желаний, юный Альфред попросту не мог.
— И совершенно напрасно, — одним плавным движением поднявшись со стула, младший фон Кролок обогнул стол, и ученик профессора поспешно поднялся ему навстречу, толком уже не понимая, намерен ли он броситься прочь из комнаты или, напротив, предпочитает остаться. — Я ждал именно тебя все эти годы… и ты действительно появился лишь на краткое мгновение, чтобы вновь меня покинуть. Неужели ты думал, что я отпущу тебя так просто? Или даже не так… сейчас, глядя мне в лицо, скажи — неужели ты действительно желаешь, чтобы я тебя отпустил?
Ответом ему послужило молчание — только дрогнули стыдливо густые темные ресницы, когда Альфред, прикрыв глаза, сам сделал неуверенный шаг младшему Кролоку навстречу. Герберт вздохнул, чутко втягивая пряный, будоражащий запах стремительно бегущей по венам юноши живой крови. Сегодня у него было четкое указание ни в коем случае «не распускать клыки», однако оно, по большому счету, виконту и не требовалось. Кусать Альфреда он бы, пожалуй, не стал и без всяких инструкций. Отчасти потому, что жизнь этого мальчика была куплена немалой ценой, и Герберт, внутренне содрогаясь от давно забытой смеси жалости, отвращения и ужаса, собственными глазами видел, какой именно. И как бы ни сетовал он на появление в замке Нази Дарэм, у него не поднималась рука вот так, ради минутной прихоти, перечеркнуть ту жертву, которую и она, и его отец принесли на балу. Одна — согласившись умереть, в том числе и за этого едва знакомого ей юношу, второй — вынужденный наблюдать за этим на протяжении мучительно долгих тридцати минут.
Однако, Герберт не стал бы поступать подобным образом еще и потому, что виделось ему в этом нечто неизмеримо подлое и несправедливое — чудом избежать смерти лишь затем, чтобы она нагнала тебя полгода спустя, когда ты так вопиюще молод и только-только открыл для себя радость любить и быть любимым в ответ.
Виконт ощущал эту любовь в стоящем рядом Альфреде настолько ярко, что, прежде чем мысленно коснуться темного, жаркого желания юноши, создавая между ними устойчивую двустороннюю связь и тем самым «разжигая» еще и собственное, давно остывшее тело, Герберт испытал мгновенный, горький укол зависти. Вампиры не умели «создавать» любовь — только страсть, и сам виконт давно уже забыл, каково это, когда тебя не просто желают, но еще и любят.
«Ничего не бойся, — с нежностью коснувшись губами приоткрытых губ Альфреда, обращаясь напрямую к его разуму, сказал он. И, чувствуя, как одурманенный юноша с поспешной готовностью отвечает на поцелуй, мягко обхватил его рукой за талию, притягивая к себе, готовясь шагнуть прочь из опрятной студенческой квартирки, где в соседней комнате глубоко спала бывшая фроляйн Шагал. — Все это навсегда останется между нами. Вернее, обо всем этом буду знать только я. И никогда никому об этом не расскажу».
*
Возвращения Герберта в склеп снедаемая нетерпением Дарэм так и не дождалась, хотя тянула с отходом ко сну до последнего. То есть до того момента, как старший фон Кролок, которому за ночь, видимо, осточертело наблюдать ее метания, не терпящим возражений тоном велел ей «изойти» в гроб. В ответ на все жалкие протесты Нази Их Сиятельство вполне резонно заметил, что разговора, ввиду часа настолько раннего, что для немертвых уже категорически позднего, все равно не выйдет, а торопиться всем собравшимся под крышей замка некуда. За исключением разве что Куколя. Никуда Герберт, вместе со своим отчетом, за день не убежит.
Крыть Дарэм было нечем — Кролок, как и всегда, оставался раздражающе рационален, и подкопаться к его логике при всем желании не представлялось возможным. Так что Нази ничего не оставалось, как последовать дельному совету, который лишь наметанный глаз способен был отличить от прямого приказания. Но, даже с комфортом устроившись на устилающих дно гроба подушках, женщина продолжала чутко прислушиваться к окружающему пространству, надеясь уловить легкие, энергичные шаги виконта. Она и сама не могла с точностью сказать, из-за чего именно волнуется — из-за результатов их смелого эксперимента, или все же из-за бедняги Альфреда, которому не посчастливилось оказаться слишком удачным кандидатом на роль лабораторной мышки. Пожалуй, именно за судьбу смышленого и, как ни крути, весьма отважного профессорского ассистента она беспокоилась сильнее. И клятвенное обещание фон Кролока-младшего, заверившего Дарэм, что он не причинит юноше ни морального, ни физического вреда — одно сплошное удовольствие, нисколько женщину не успокаивали. Во многом потому, что все клятвенные обещания Герберта зачастую были для него звуком еще более пустым, чем для графа его собственное честное слово.
Уже чувствуя, как тяжелым, стылым холодом наливается тело, ощущая, как истончается и без того бывшая для вампиров почти иллюзорной граница между реальностью и изнанкой, Нази уловила снаружи спотыкающиеся, неровные шаги. Оглушительно загрохотала массивная каменная крышка, обвалившись на пол, и сквозь этот грохот до слуха Дарэм донеслось глухое ругательство виконта, угасающих сил которого, судя по звукам, хватило только на то, чтобы «довести» свое умирающее тело до гроба и с тихим стоном рухнуть в него ничком.
Нази хотела было шевельнуться и попытаться выглянуть из своего дневного укрытия, но тело уже совершенно перестало ее слушаться, и женщина, решив, что убиться при падении Герберт в любом случае не мог, позволила себе, наконец, провалиться в жадно ожидавшую ее тьму.
Вынырнув из объятий которой, по традиции, раньше остальных обитателей замка, обнаружила, что вчерашние ее предположения оказались абсолютно верны. Крышка Гербертова саркофага действительно валялась на полу, а сам виконт — в гробу. Причем положение его тела не оставляло ни малейших сомнений в том, что заснул, а точнее, умер припозднившийся с возвращением Герберт едва ли не прежде, чем его падающее тело коснулось золотисто-бежевого бархата внутренней обивки.
Не то милосердия, не то интереса ради перевернув юношу на спину, Дарэм с любопытством вгляделась в него, но не обнаружила ровным счетом ничего необычного, за исключением разве что феноменально растрепанного вида. Да, пожалуй, отсутствия галстука, который на время выхода «в люди» заменял Герберту шейный платок, так же, как светлый пиджак заменял привычный ему в домашней обстановке камзол. Глядя на вполне современный, со вкусом подобранный костюм, в котором виконт на улицах любого европейского города выделялся из толпы разве что своими длинными волосами, Нази внезапно задумалась, каким именно образом зимой ни Абронзиуса, ни Альфреда ухитрилось не насторожить одеяние хозяев, вкупе с длинными, тяжелыми плащами отставшее от моды примерно лет на сто. Впрочем, судя по всему, точно так же как «не насторожили» их ни трупная бледность, ни весьма впечатляющего вида когти — любая монстроподобная тварь способна была сойти в обществе «за своего», если владела на нужном уровне искусством влияния на человеческий разум.
— Черт возьми, Дарэм, нельзя же так пугать! — тем временем заявил Герберт, распахивая глаза. — Что я должен, по-твоему, подумать? Стоишь здесь, смотришь на меня оценивающим взглядом… Тебе бы еще топор в руки, и картина «Даже смерть не повод изменять Орденским заветам» была бы абсолютной.