«Твоему сыну пора в предсказатели. Похоже, тебе действительно придется меня просветить», — подумала Нази. Ощущения от поцелуя были… странными, как будто сильно приглушенными по сравнению с человеческими.
«Теорию я расскажу позже, — фон Кролок слегка отстранился и, вновь пристально посмотрев Дарэм в глаза, почти приказал: — А пока просто откройся».
Со смертными было проще. Стоило лишь мысленно коснуться принадлежащих им влечения и желания — как они, словно брошенный на хворост факел, разжигали те же ощущения в мертвом теле вампира. С носферату дело обстояло куда сложнее, однако у графа за плечами уже был опыт, о котором он предпочитал не вспоминать и который до недавнего времени не планировал повторить вновь.
Это тоже был зов. Разве что на этот раз Кролок звал не человека, а точно такого же вампира. Как он когда-то и говорил Герберту, чтобы убедить будущую жертву, взывающий должен был пропустить через себя воспоминания о некогда испытанных им искренних эмоциях. Он должен был воскресить эти чувства, позволив себе погрузиться в них полностью. А потом отдать их.
Прежде, отыскивая в себе болезненные, и вместе с тем бесконечно дорогие ему отголоски страсти, нежности, вожделения или любви для очередного приглашенного на Бал гостя, граф всегда вспоминал Элизу — женщину, которая смогла по-настоящему разбудить в нем эти чувства, пусть на несколько месяцев, пусть под самый конец жизни, но сделав его счастливым. Это щемящее, отдающее горечью потери короткое счастье было единственным, которое имелось в распоряжении Винцента фон Кролока. И та, давняя связь с Кристиной Борос, бывшая для нее развлечением, а для него — еще одним шагом на пути к долгожданной мести, стала графу еще противней именно оттого, что ради достижения собственных целей он вынужден был отдать своей убийце часть драгоценной памяти об Элизе Клемен. Прикасаться к которой фрау Борос была недостойна.
Однако на сей раз образ погибшей от его собственных клыков фройляйн Клемен Кролока не тревожил, уступив место самой Нази Дарэм, из воспоминаний и мыслей о которой граф сейчас вполне мог почерпнуть нужные ему ощущения.
Волна посланного Кролоком зова прокатилась по нити ментальной связи, поглощенная доверчиво распахнутым сознанием Нази. И, отразившись где-то в самой его глубине, вернулась обратно, став лишь выше, дополненная откликнувшимися на воззвание эмоциями замершей в его руках Дарэм. Этого было более чем достаточно, и граф понятия не имел, что будет, если продолжить, — с Кристиной он всегда отгораживался после первого же отражения. Сейчас он тоже вполне мог остановиться.
Вздохнув, Кролок запустил пальцы в густые, чуть вьющиеся волосы Нази, стискивая их, заставляя женщину запрокинуть вверх бледное, ошеломленное лицо, и впился в ее губы новым поцелуем, оставляя связь между ними полностью открытой. Он почувствовал, как содрогнулась Дарэм, когда зов коснулся ее во второй раз, и секундой спустя с коротким стоном вжал женщину спиной в стену рядом с распахнутым окном, ощущая, как от нового, вернувшегося к нему ментального удара точно такой же зыбкой, безотчетной дрожью начинают подрагивать его собственные руки, путающиеся в складках темного «домашнего» платья Нази.
Раздался треск рвущегося шелка, и дорогие серебряные пуговицы графского камзола раскатились по полу от не по-женски сильного, яростного рывка бурно дышащей Дарэм, глаза которой казались абсолютно черными и бездонными из-за расползшихся во всю радужку зрачков.
«Моя очередь».
Если в прошлый раз Нази казалось, будто эмоции накрыли ее с головой, то сейчас она готова была признать, что это были лишь отголоски теперешнего безумия, из-за которого она не способна была связно думать. И, похоже, в этом она была не одинока.
«Не торопись с выводами».
Руки Кролока, кажется, были повсюду, сжимая, стискивая до боли, превращая еще недавно целое платье в разодранные смятые лохмотья, сползающие с ее обнаженных плеч, к которым тут же требовательно приникали прохладные губы, против всех законов природы, словно оставляющие ожоги на ставшей слишком чувствительной коже. Впрочем, на сей раз ходить в должниках Нази не приходилось — камзол графа свалился на ковер истерзанной, не пригодной для дальнейшей носки тряпкой, следом за которой отправились жилет, тонкая батистовая рубашка и все остальные детали нынешнего кролоковского одеяния.
Зов раскачивался между ними, точно маятник, и не думая замедлять своего движения, с каждым «шагом» только наращивая амплитуду, и на какую-то долю мгновения Кролок отчетливо понял, что уже не способен ни замедлить, ни остановить его, даже если бы захотел. Сокрушительное сплетение чувств, в котором уже невозможно стало угадать, какие из них принадлежали ему, а какие — Нази, было ослепляющим, острым, болезненным, заставляющим его, как и Дарэм, задыхаться без дыхания и жаждать этой «боли» лишь сильнее.
Это было похоже на жажду в самом конце растянувшегося цикла, но гораздо глубже, судорожней, ярче. И сопротивляться этому «голоду» у Кролока не было нужды — Дарэм не собиралась никуда исчезать, обращаясь в бегство — скорее, наоборот. Становясь на цыпочки, она льнула к графу всем телом, узкие ладони беспорядочно метались по его обнаженной спине, и Нази, кажется, точно так же отчаянно и бессмысленно торопилась, как будто в их распоряжении были не века, а ближайшие несколько минут.
Короткая мысль о спальне мелькнула в сознании, тут же погаснув, и Кролок, глядя на себя будто со стороны, успел искренне изумиться — впервые, пожалуй, за очень долгие годы не понимая, как он позволил подобному случиться с ним, давно уже научившимся владеть собой в совершенстве. А потом удивление стало совершенно неважным.
«К черту».
Оттолкнувшись от стены, граф резко, почти грубо потянул Дарэм за руку, и та слепо шагнула следом, не понимая толком, куда, а главное, зачем они идут, когда можно не ходить никуда вовсе, и почти физически ощущая «неправильную», неприятную пустоту между их еще секунду назад тесно прижатыми друг к другу телами.
Редкие старинные книги и воистину бесценные лабораторные журналы Кролока, сметенные нетерпеливым, небрежным движением его бледной ладони, с шелестом обрушились на пол, перемешиваясь с заметками самой Нази. Полированное дерево казалось почти теплым, и усаженная графом на край стола Дарэм рванула Кролока на себя, заставляя сделать шаг вперед и обхватывая его бедра коленями, снизу-вверх жадно вглядываясь в серые глаза, в которых, кроме уже знакомого ей жесткого, ледяного блеска, отражалось нечто совсем уж непонятное, заставляющее что-то внутри Нази сжиматься в приступе мучительной нежности.
«Согласна, — прикасаясь губами к тому самому перечеркивающему грудь Кролока шраму, который так поразил ее воображение еще в первый раз, подумала она и, не отрываясь от своего занятия, со сдавленным стоном прогнула спину, когда кончики острых когтей прошлись по ней вдоль самого позвоночника — от талии к шее. И услышала в ответ точно такой же прерывистый, вибрирующий под ее поцелуями низкий стон не то отчаяния, не то наслаждения. — К черту».
Лишь чудом оставшаяся на столе свеча в бронзовом шандале опасно закачалась, когда Кролок заставил Дарэм откинуться назад, и граф, не ощутив боли от лизнувшего кожу пламени, затушил ее ладонью, погружая кабинет во мрак. Ему совершенно не нужен был свет, чтобы в мельчайших деталях разглядеть кажущееся вытесанным из желтоватого мрамора поджарое, полностью обнаженное тело Нази Дарэм, резко контрастирующее своей белизной с темным деревом столешницы. Точно так же не требовалось ему света, чтобы увидеть, как исказилось от нетерпения, предвкушения и удовольствия ее лицо, когда он подался вперед, опираясь ладонями на стол по обеим сторонам от ее головы. От каждого нового движения, вынуждающего Дарэм с тихими то ли стонами, то ли всхлипами выгибаться ему навстречу, маятник зова раскачивался все сильнее. Так, что в скорости померкла и та небольшая, здравомыслящая часть графа, что еще не была захвачена неодолимым желанием немедленно забрать эту женщину в свое безраздельное пользование ментально, духовно, физически, на всех уровнях существования, доводя тем самым ее принадлежность до абсолюта.